Игорь Гетманский - Азбука литературного творчества, или От пробы пера до мастера Cлова

Что это? Юмор? Или драматический пафос? Молодой негр (интересно, а старый исправил бы положение?), разрисовывающий гениталии "старого волосатого мужика", сам мужик с кривыми ногами и женщина: "Как только это станет возможно, я разденусь догола и пойду на переговоры"… Какие типажи! Какая умело подготовленная, изощрённая ситуативность! И всё это рождено фантазией автора!

Но, конечно, не в этом — самая высокая точка полёта мысли Лукьяненко. Она в осознании психологического различия мужчин и женщин. И к этой оригинальнейшей из идей он ведёт нас прямой дорогой и как можно скорее. Поэтому сцена переговоров скомкана и ненатуральна. По сути, никаких переговоров нет, потому что Чужой у Лукьяненко — зануда и нытик, голый Давид и вовсе лыка не вяжет: не до этого, когда гениталии в белый цвет покрасили, а Земле угрожает уничтожение. Как тут обоим не увять и не подумать: "А пропади оно всё, сейчас бы к бабёшке своей под бок!" Вот к этому-то Лукьяненко нас убедительно и подвёл. И выдал свой козырь, ради чего, собственно, весь рассказ и писался: с женщинами нам трудно, зато с инопланетянами — легко.

Ну что ж, давайте зададимся сакраментальным вопросом: где здесь оригинальность? Негр, раскрашенные гениталии, зануда-инопланетянин и лейтмотив, который, конечно же, интереснее и выше идеи о существовании иных реальностей и существ с фиолетовыми глазами. Выше — на высоту бреющего полёта…

И это — оригинальность? Всего лишь претензия на неё!

Иногда, встречая при вычитке собственных текстов что-нибудь вроде "и я увидел на дне её бездонных глаз" или "нас ожидали неприятные неожиданности", я с благостным чувством думаю о том, что основное достоинство письменности — не в возможности фиксации мыслей на бумаге, а в возможности их уничтожения без предварительного озвучивания. И благодушно стираю написанное. Это с произнесённым словом морока: вылетит — как известно, не поймаешь, а с написанным — с ним просто: р-раз — и стёр.

А ещё я думаю о том, почему мы столь осторожно относимся к слову, которое "вылетело" и которое "не поймаешь". Потому, что оно может быть неуместным, неправильным, некрасивым, оскорбительным, в конце концов. Да, оскорбительным, и к словам такого рода мы относимся наиболее внимательно. А если читатель не услышит — прочтёт плохую историю своего любимого автора — разве он, читатель, не оскорбится? Я бы на его месте оскорбился. Потому что воспринял бы это так, как будто по отношению ко мне проявили небрежность. Или посчитали меня за простака, которому можно "втюхивать" что попало.

Оскорбление читателя — вот та третья вещь, которую нельзя простить даме по имени Фантастика…

И тогда хочется спросить: почему же такие крупные авторы, как Головачёв и Лукьяненко, не пользуются порой преимуществом письменного слова перед устным и не стирают написанное? Потеряли литературное чутье? Или поспешили сдать произведение в набор, не стали ждать, пока оно отлежится и будет восприниматься писателем, как читателем?

Не знаю. Но у меня имеются на этот счёт некие соображения.

Совершенно не случайно в нашей работе разбору подвергались именно рассказы авторов. Кажется, что рассказ — малая (!) литературная форма — вовсе непритязателен к содержанию и масштабности идеи. Это вовсе не так. В категории лейтмотива он имеет точно такой же высокий рейтинг, как и роман. И если писателю кажется, что те интересненькие мыслишки и забавные идейки, которые порой посещают его в час досуга, достойны воплощения в малой литературной форме, — он впадает в серьёзную ошибку.

Обратимся к эпиграфу данной статьи. "Вы знаете, что такое талант? Это — проклятие ожидания…"

Ожидания чего? Того истинного творческого озарения, которое посещает нас в столь редкие и столь желанные мгновения.

Мы должны уметь вынести проклятие ожидания — от одного озарения до другого.

А уж во что оно воплотится — в роман, повесть или рассказ — решает воля того Провидения, которое делает из человека писателя.

Загадки и отгадки виктора Пелевина

В московском издательстве "Вагриус", литературном альма-матер Виктора Пелевина, его называют "самым загадочным писателем поколения тридцатилетних". Маститый журнал "Новый мир" публикует некий роман, который с достойной торопливостью комментируется редактором как "наш ответ Пелевину". Расхристанный "кислотник", остановленный на Манежной площади беглым вопросом тележурналиста, говорит, что Пелевин "круто пишет". Моя знакомая, намного менее эксцентричная и более зрелая, нежели подростковый фэн некой рок-поп-рэп группы, протянула мне книгу "Чапаев и Пустота" со словами: "Прочитай, интересно…"

Имя Пелевина у всех на слуху, сегодня его знают в самых широких литературных и читательских кругах, но… По существу, о Пелевине почти ничего не пишут и не говорят. "Вот наш ответ", "загадочно", "круто" и "интересно" — это все. Те невнятные улыбчивые статьи, которые предваряют первые публикации "Жизни насекомых" и "Чапаева и Пустоты" (наиболее значительных и известных произведений автора), в расчет брать не приходится: их писали некритичные поклонники его таланта. А тем не менее творчество Пелевина достойно пристального критичного взгляда. И на то есть две причины. Одна весомее другой.

Первая: он является одним из тех редких современных авторов, которые создали себе имя вне жанра детектива, боевика или фантастики — настоящих кузниц новых литературных имен, вне "чернушной", кровавой либо скандальной тематики. Пелевин создал свой жанр, свою тему, создал и занял свою собственную литературную нишу.

И вторая причина. Творчество Пелевина решает некую суперзадачу, которая делает его, это творчество, — прошу подготовиться! — натужным, противоречивым, негуманным и, в конечном итоге, негативным в смысле ментального и эмоционального воздействия на читателя. Именно вторая причина затыкает рот всем тем, кто мог бы что-нибудь сказать о Пелевине. Действительно — и интересно, и загадочно, и круто, но… Для чего все это? Книги Пелевина, проглатываемые взахлеб, — ибо именно таков завораживающий талант автора! — после прочтения откладываются в сторону с неким недоумением: что сказать? Читатель не готов к тому плотному и неординарному воздействию, которое организует Пелевин в своих книгах. Это означает, что те жертвы, которые возносит Пелевин на алтарь решения своей суперзадачи, в конце концов оказываются напрасными: он не справляется…

Но, пожалуй, достаточно. Раз автору предъявлены столь серьезные претензии, необходимо и объясниться самым серьезным образом.

Давайте по порядку. Итак, "интересно". Почему? Пелевин — редкий оригинал и тонкий наблюдатель. Говоря словами его героя из рассказа "Затворник и Шестипалый", "не так важно то, что сказано, как то, кем сказано". Пелевина читать приятно хотя бы потому, что сквозь текст чувствуешь острый ироничный взгляд автора, а это по сегодняшним литературным меркам уже большое достоинство произведения. Пелевин интеллектуален и современен, в его произведениях с естественной точностью воспроизводятся человеческие типажи сегодняшнего дня — бизнесмены и бандиты, телекомментаторы и наркоманы, криэйторы и чечены. Этого мало — пересекаются реальности, а герои испытывают самые неожиданные метаморфозы. Люди превращаются в насекомых, герои компьютерных игр — в людей, политическая жизнь страны создается руками пиарщиков и системных программистов… Если прибавить ко всему этому, что Пелевин умеет "строить", то есть чутко чувствует композиционную вязь произведения, стремительно развивает события, правильно расставляет акценты и безошибочно соразмеряет части своего произведения — становится понятным, почему его книги завораживают читателя с первых страниц.

Говорят, что за время существования издательского бизнеса в России разными издательствами были предприняты четыре попытки "раскрутить" издание российской мистической литературы — все они потерпели фиаско. Пелевину удалось создать свою мистико-фантасмагорическую литературу, которая сегодня пользуется большим спросом.

Но из чего же сшит мистицизм Пелевина? В чем "загадочность" "писателя поколения тридцатилетних"?

На самом деле никакой загадочности нет — хотя бы потому, что сам автор буквально сует в лицо, порой беспардонно и навязчиво, ответы на загадки собственных литературных построений. Дело в том, что Пелевин — апологет — я даже скажу сильнее, — российский литературный м е с с и я буддизма. Мессия — рьяный, бесконечно преданный учению, через которое пришел спасать своего читателя, авторитарный и…

И агрессивный.

Как непохоже на "интересного", легко читаемого и, казалось бы, доброжелательного автора! Но об этом мы еще будем говорить. Сейчас о другом.

Мессия. Буддизм… Вот литературная суперзадача Виктора Пелевина — донести до читателя весть о буддистском освобождении сознания и основные положения буддизма. "Когда я говорю "труп", я имею в виду, что тебя ждет тот, кто сейчас живет вместо тебя" ("Жизнь насекомых"); "Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно — Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала" ("Чапаев и Пустота"); "Татарский чувствовал, что его мысли полны такой силы, что каждая из них — это пласт реальности, равноправный во всех отношениях с вечерним лесом, по которому он идет. Разница была в том, что лес был мыслью, которую он при всем желании не мог перестать думать" ("Generation П"). И так далее. Все это — буддизм в переложении Пелевина. И в принципе, в лейтмотивах и фабулах своих произведений автор достаточно монотонен: он всегда говорит об одном, ведет к одному. Например, его большие рассказы "Затворник и Шестипалый", "Желтая стрела" и "Принц Госплана" — совершенно однотипны по построению. Их герои переживают некоторые неприятные события в своем мире, который они считали единственно реальным и незыблемым, а потом обретают понимание того, что этот мир — не единственный и из него можно выйти в счастливый свет и свободу. И выходят.