Яков Белицкий - Пу3шечная улица, 9
Пахло здесь деревянным маслом и скипидаром. В углу, на пуховиках огромной кровати красного дерева, лежал старший Ляпин и тяжело дышал.
Сердито на него посмотрел доктор, которому брат больного уже рассказал о «вторничном» обеде и о том, что брат понатужился блинами,— так, десяточка на два перед обедом.
— Это что? — закричал профессор, ткнув пальцем в стенку над кроватью.
— Клопик-с...— сказал Михалыч, доверенный, сидевший неотлучно у постели больного.
— Как свиньи живете. Забрались в дыру, а рядом залы пустые. Перенесите спальню в светлую комнату! В гостиную! В зал!
Пощупал пульс, посмотрел язык, прописал героическое слабительное, еще поругался и сказал:
— Завтра можешь встать!
Взял пятьсот рублей за визит и уехал».
Фамилия Захарьина многократно упоминается в дневниках и письмах семьи Толстых. О посещении Захарьиным Льва Николаевича Софья Андреевна делает памятную запись и в декабре 1879-го и весной 1887 года; «Материалист Захарьин» — приводит она слова Толстого в августе 1894 года.
А вот что писала в дневнике Татьяна Толстая (1871): «Знаменитый в то время доктор Захарьин, хо-роший знакомый моего отца, посоветовал моим родителям каждое лето, хоть на короткий срок, освобождать нас от уроков».
Есть и такая любопытная запись — она в дневнике у секретаря Л. Н. Толстого Валентина Федоровича Булгакова. «В доме Толстых в Долго-Хамовническом переулке был затеян костюмированный бал — представляли знаменитых людей. Гости оделись под «самого Толстого», под композитора Николая Рубинштейна, под доктора Захарьина...»
Но, пожалуй, самым главным здесь будет письмо самого Льва Толстого Захарьину в апреле 1887 года: «Дорогой Григорий Антонович! Пишу Вам в первую свободную минуту, только с тем, чтобы сказать Вам, что я очень часто думаю о Вас и что последнее мое свидание с Вами оставило во мне очень сильное и хорошее впечатление и усилило мою дружбу к Вам. Прошу Вас верить и любить меня так же, как я Вас. Ваш Л. Толстой».
Врачебный талант Захарьина очень высоко ценил Антон Павлович Чехов. «Из писателей предпочитаю Толстого, а из врачей Захарьина»,— написал он в феврале 1892 года, отвечая на анкету журнала «Север». И в письме А. С. Суворину: «Захарьина я уподобляю Толстому». В письмах родным и знакомым — десятки советов и рекомендаций «по Захарьину».
Очень характерно письмо Антона Павловича своему давнему знакомому Михаилу Дюковскому. Есть в этом письме такая шутливая фраза: «Когда я буду Захарьиным (чего никогда не будет), я дам вам 30 000 без процентов». Почему фамилия маститого профессора стоит рядом с солидной суммой денег, адресату объяснять не было нужды...
Как уже говорилось, В. А. Никольский в книге «Старая Москва» видит перст судьбы в том, что дом истязательницы Салтыковой перешел к знаменитым исцелителям — сначала к Гаазу, а десятилетия спустя к Захарьину. Захарьина, не в пример Гаазу, «доктором неимущих» не назовешь, он был в основном «доктором толстосумов». Правда, В. П. Филатов рассматривает эту захарьинскую черту под несколько необычным углом зрения: «Захарьин совершил еще одно крупное дело — он поднял значение врача в глазах тогдашнего общества. Захарьин приучил смотреть на врача с почтением, прибегая то к ударам по карману, назначая свои высокие гонорары, то прибегая к резкостям. Надо заметить, что и то и другое Захарьин делал в состоятельных слоях общества, особенно среди ожиревшего купечества...»
Нет, непросто все было в жизни Григория Антоновича Захарьина. Он принимал пухлые конверты в богатых квартирах, но он же (и это знали немногие!) в течение многих лет отдавал свое профессорское жалованье в фонд нуждающихся студентов. Он вкладывал капиталы в недвижимую собственность, но по его завещанию наследники перечисляют 30 тысяч рублей на будущий Музей изящных искусств.
Это было в ту пору, когда профессор И. В. Цветаев с горечью писал архитектору Р. И. Клейну: «Отказали Морозовы, отказали Барановы — проедают и проживают чудовищные деньги, а на цель просветительную жаль и пятиалтынного. Оделись в бархат, понастроили палат, а внутри грубы, как носороги, не пробьешь никакими возвышенными целями».
А в купленном на Софийке доме открылась «За-харьинка», как прозвали ее студенты,— дешевое общежитие для учащейся молодежи, где часто, к слову сказать, бывал у друзей, такой же бедноты, как и он сам, «студент юридического факультета и одновременно ученик филармонии Собинов, скромный юноша, в котором нельзя было предугадать будущую знаменитость»,— писал много лет спустя один из обитателей «Захарьинки» музыковед Ю. Д. Энгель.
...В архиве сохранился один интересный документ: письмо от 5 августа 1884 года, в котором правление бельгийской телефонной станции Белла просит согласия на сооружение на крыше дома со стороны Кузнецкого моста деревянной башенки, а также отведения помещения под аренду сооружаемой в Москве телефонной станции. Что-то, видно, не нравилось устроителям телефонного сообщения в доме Попова (там, где сейчас Центральная научно-техническая библиотека), в котором они находились с 1882 года, и через два года станция переменила адрес.
На первом документе о сдаче помещения в аренду телефонной компании еще фамилия Торлецких. Упомянем ее в книге в последний раз. В начале 1890-х годов эта семья исчезает из московских адресных справочников. Мелькнет, правда, однажды имя И. А. Тор-лецкого — сына почетного потомственного гражданина Александра Александровича и внука коммерции советника Александра Логиновича. Он. занимает скромную должность преподавателя портновской школы на Моховой. «Адрес неизвестен» — так и указано в книге «Вся Москва»: не пожелал, значит, сообщить. Нет упоминания о Торлецких и в подробнейшем «Московском некрополе», где эта фамилия вряд ли была бы пропущена. Видимо, наследники крупного московского предпринимателя не смогли поддержать начатое купцом Торлецким дело и добывали свой хлеб более скромными занятиями...
С 1884 года до начала нашего века адрес телефонной станции — дом Захарьиных. Нелишне отметить, что, разрешив иметь у себя в доме телефонную станцию, сам профессор телефона не признавал и никогда не пользовался им.
Кстати, не признавал и электричества — жил при свечах, однако в доме на Софийке, в одном из первых в Москве, было проведено электрическое освещение, так поразившее посетителей на выставке картин В. В. Верещагина.
Но домом Захарьин занимался много: свидетельство тому многочисленные прошения его доверенных лиц г. городскую управу о внутренних и фасадных переделках, а также арендные договоры па сдачу помещений под торговую надобность и меблированные комнаты («От 25 рублей ежемесячно, с обедами из ресторана»).
В архиве хранится немало других отпечатанных на машинке (большая редкость в то время!) прошений владельца провести разные строительные работы.
Подписывают прошения доверенные лица: сначала ку« пец второй гильдии Э. Р. Циммерман (он живет неподалеку от Захарьина, на Первой Мещанской, и отсюда, видно, их давнее знакомство), а затем мещанин К. А. Анисимов — он с семьей живет в доме на Софий-ке. Со стороны Рождественки расширяются окна и двери, сооружается металлический козырек над парадным входом (сам академик архитектуры Константин Михайлович Быковский проектирует этот козырек, или, как значится он в его чертежах,— «металлический зонт»).
Дверь с Софийки есть, но не парадная. Она и сейчас, к слову сказать, не имеет парадного вида. Пройдите не спеша вдоль глухой стены дома по нынешней улице Жданова и вы легко заметите: видны и заложенные окна, и двери, ведущие в многочисленные когда-то здесь магазины.
В марте 1890 года приступают к сооружению большого двусветного зала на втором этаже — этому залу, как мы теперь знаем, скоро предстоит сыграть немалую роль в истории отечественного искусства...
Видимо, хозяйские хлопоты отнимали у Захарьина много времени (были и другие дома, правда, помельче), и это обернулось для него крупной неприятностью. В начале 1895 года студенты четвертого курса университета на сходке приняли решение не ходить на лекции профессора Захарьина. Причина бойкота — «за небрежное отношение к своим обязанностям, за дурное ведение клиники».
Современники, описывая «захарьинскую историю», как именовали этот инцидент в университете, отмечали, что для профессора он был как гром среди ясного неба. И, приняв студенческую депутацию, Захарьин не накричал, не затопал по обыкновению ногами, а смутился. Положим это смущение на ту чашу весов, где у нас скопилось все доброе, что можно сказать о Григории Антоновиче, и поглядим — не качнутся ли в эту сторону весы... Ибо будем думать, что он в тот тяжкий час, когда выслушивал своих питомцев, вспоминал о том, как горел справедливым огнем в кружке своего кумира профессора всеобщей истории Тимофея Николаевича Грановского (было и такое в его студенческие годы), как мечтал — и не жалел сил для этого! — реформировать отечественную медицину и как постепенно разменял свой недюжинный талант на миллионный счет в банке... («Хорошо быть ученым миллионером! Чертовски хорошо!» — иронизирует А. П. Чехов в одном из своих газетных фельетонов, где речь идет о Захарьине.)
