Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. т. I
- Мне не хочется больше писать, — сказал художник, закрывая глаза. — Я больше никуда не гожусь.
Он был так плох, так разбит, что Воллар счел нужным оставить его и ушел в сад. Спустя полчаса его позвали. Он застал Ренуара помолодевшим, оживленным перед мольбертом. Он писал цветы.
- Взгляните, — сказал сияющий живописец, — не правда ли, это почти так же блестяще, как какая-нибудь баталия Делакруа? Я уверен, что на этот раз я овладел секретом живописи. Как грустно думать, что каждый шаг вперед есть в то же время и шаг к могиле.
Девизом всей жизни Ренуара было:
«Ни одного дня без работы!» И он свято выполнял этот обет.
Глубокий восьмидесятилетний старик, возимый в коляске, почти неподвижный, он все же ежедневно был на посту, у мольберта. И так каждое утро он долго прилаживал скрюченными, похожими на когти пальцами палитру, кисть и писал, писал вдохновенно, превозмогая боль, забывая все невзгоды.
«Нет выше удовольствия, — говорил он о живописи и добавлял. — Потом — это долг. А когда у человека нет ни долга, ни удовольствия, зачем жить?».
Женские образы в искусстве…
Вглядитесь в профиль Нефертити, и мгновенно перед вами возникнет Древний Египет — страна храмов, пирамид, сфинксов и рабов.
Венера Милосская. Несравненная пластика ее форм — сама Эллада, недосягаемая, вечная.
Прелестные, немного грустные богини Боттичелли, загадочно улыбающиеся мадонны Леонардо, красавицы Тициана — разве это не сам итальянский Ренессанс? Земные, полнокровные вакханки Рубенса, жеманные, изысканные маркизы Ватто — разве не символы барокко и рококо?
Образ женщины — образ времени, страны, народа…
Вереницей проходят века, одни художники приходят на смену другим, ведь они умирают, как все люди, — остаются лишь образы, созданные ими! И чем более велик мастер, тем точнее и обобщающе он отражает свое время.
Ренуар. Он оставил нам воистину вечный, неумирающий образ француженки XIX века. Она глядит на нас с полотен живописца живее живых, не похожая ни на кого девушка из народа: модистка, горничная, молочница, актриса. Словом, Ренуару удалось то, что удается за всю историю мировой живописи сделать немногим: создать образ-символ.
Как удалось ему сделать это? Почему ни Давид, ни Делакруа, ни Энгр, ни даже сам Мане и Дега, превосходя порой Ренуара в рисунке, в живописи, в композиции своих полотен, не оставили такого обобщенного образа, который можно назвать Мадемуазель Франция XIX века?
В чем магическое обаяние стиля Ренуара?
В необычайной трепетной эмоциональности его полотен. В какой-то особой, интимной доверительности разговора живописца со зрителем. В небывалой до него, почти доходящей до призрачности пластичности и иллюзорности игры света и тени на лицах и фигурах его персонажей, и эта вечно живая и изменчивая ткань его картин, которая чарует и притягивает.
И чем больше вы глядите на его холсты, тем все более властно действуют на вас жизнелюбие, ясность, воплощенные в живописи радость художника, его преклонение и восторг перед прекрасным.
Сам Ренуар дает нам ответ на это удивительное состояние зрителя:
— Как чувствуется перед этой картиной вся радость живописи Тициана… Когда я вижу у живописца страстное наслаждение процессом живописи, я заражаюсь сам его радостью. Я положительно прожил вторую жизнь в наслаждении, которым я заражаюсь при виде шедевра!
— Меня восхищает в Веласкесе, что его картины дышат радостью, которую художник ощущал, работая над ними, — рассказывал Ренуар Воллару.
Искусство — радость, отданная людям, но для того, чтобы отдать, надо иметь.
И вот об этом говорит Ренуар, великий и простой своими изумительными творениями, в которых таинственно и неповторимо продолжается жизнь его времени, жизнь его любимого Парижа.
«В искусстве необходимо еще нечто, секрет чего не откроет никакой профессор… тонкость, очарование, а это надо иметь в себе самом… — эти слова написал Огюст Ренуар, которого при жизни считали простоватым, а иные — даже чудаком.
… На огромной выставке «Москва-Париж», с которой москвичи познакомились летом 1981 года, в первом зале среди десятков других полотен, представлявших искусство Франции и России начала века, экспонировались два шедевра — «Портрет г-жи Гастон Бернхейм», написанный в 1901 году Огюстом Ренуаром, и «Горожанка» — полотно, созданное Василием Суриковым.
Так встретились милая француженка с чуть раскосыми миндалевидными глазами и мягким овалом приветливого лица и сибирячка, прелестная своей спокойной русской красотой.
Казалось, повстречались сама Франция и Россия, — настолько обобщенны, типичны были эти женские образы, созданные великими живописцами.
ЯН МАТЕЙКО
Варшава. 1974 год. В темно-зеленой раме старых деревьев проблескивает серебряная лента Вислы. По ту сторону реки — Старе Място. Строительные леса. Краны. Узорный силуэт древней Варшавы. Стрельчатые башни готики. Кружевной, ажурный рисунок барокко. И снова краны, краны. Красные черепичные крыши и, словно фрегат, дворец.
И мне еще раз приходит на память образ города-корабля, столь свойственный и близкий по духу славянам: Московский Кремль, пражские Градчаны, варшавское Старе Място.
Близкие по духу.
Я не раз вспоминал эти слова, любуясь просторами польского пейзажа. Золотая Сирена подняла, приветственно салютуя, меч. Направо осталась дорога на Катовице. Впереди Краков. Цветут могучие каштаны. Седые ветлы обступили шоссе.
За ними привольно раскинулась земля Польши. Зеленая, уютная, просторная страна. Дорога, как тетива лука, натянута до предела. Она то распрямляется, то звенит, как струна. Изумрудные холмы, синие перелески, тихие речки, сиреневые ровные луга — все это ласкает взор, и от этого милого сердцу раздолья веет чем-то невыразимо близким и родным. Порою на крутой горе перед изумленным взглядом вдруг возникают башни древнего замка, и вмиг воображение рисует седую старину этой овеянной легендами и сказаниями земли.
То вдруг у обочины дороги вырастают гранитные обелиски — знаки прошедшей великой битвы, и опять и опять бескрайние горизонты, бирюзовые, голубые дали.
Необычайно музыкальна природа Польши, давшая жизнь великому Шопену. Вслушайтесь!
В шелесте листьев, в пении птиц, журчании лесных ручьев, в шепоте ветра вы услышите мелодии мазурок и вальсов Шопена.
Краков. Древняя столица Польши. Площадь имени Яна Матейко. На фасаде старого дома, украшенного гербом города и кариатидами, надпись «Академия художеств Кракова». Скрипят большие старые двери. Крутая лестница. Наверху нас встречает Лоренцо Медичи работы Микеланджело, а рядом мраморная доска с высеченной надписью «Педагогам и студентам, уничтоженным и погибшим в борьбе с гитлеровскими захватчиками в годах 1939–1945». И снова ступени. Скульптура Венеры Милосской. И снова вечное и прекрасное рядом со страданиями и ужасом прошедшей войны.
Кабинет ректора.
- Мариан Конечный, — говорит и пожимает мне руку стройный, крепко сколоченный мужчина. Открытое, добродушное лицо. Густые черные брови. Светлые серо-голубые глаза. Жилистые, сильные руки скульптора.
- Родился я в 1930 году, — рассказывает Мариан Конечный, — в деревне Ясенов Жешувского воеводства, на юго-востоке Польши, в семье крестьянина. Кончил гимназию, потом приехал в Краков, учился в художественном лицее. В 1948 году поступил в академию на скульптурный факультет. Потом диплом, а в 1954 году, в октябре, я приезжаю в Ленинград в Академию художеств и становлюсь аспирантом.
Напротив стола стена, увешанная портретами. Их десять. Это ректоры, и первый и главный среди них Ян Матейко; ведь это его дом. Много лет он руководил Краковской Академией художеств.
Мы покидаем кабинет. Гудят коридоры академии, идет сессия. А значит — волнения, заботы, экзамены. Мы выходим на улицу. Мариан Конечный показывает мне место на площади, огороженное невысоким забором. За ним — остатки фундамента.
- Здесь стоял монумент, посвященный битве и победе под Грюнвальдом. Его уничтожили фашисты.
… Я вспомнил огромный вводный зал выставки в Манеже «Шедевры польской живописи» и гигантский холст Яна Матейко «Битва под Грюнвальдом», открывавший экспозицию.
в те весенние дни 1974 года в Москве в часы знакомства с великим творением знаменитого польского художника я не знал почти ничего об этой картине.
То есть я знал, наверное, кое-что, но это были лишь книжные сведения, знакомство с миром живописца по известным репродукциям.
Я стоял тогда Ошеломленный грохотом невероятной, несусветной битвы. Ведь только что я брел по апрельской Москве, любовался сверкающими куполами кремлевских храмов, слушал птичий щебет в Александровском саду. Апрель, светлый, лучезарный, ликующий, слепил глаза.
