Абрам Фет - Заблуждения капитализма или пагубная самонадеянность профессора Хайека
Важно заметить, что механизм инстинкта социальной сплоченности действует только локально, по отношению к ближайшему окружению индивида. Это значит, что эмоции человека и его прямые реакции вызываются главным образом его ближайшим окружением и в очень небольшой степени (и ненадолго) далекими от него и абстрактными условиями общественной жизни. Инстинкт внутривидовой агрессии, преобразованный групповым отбором в межплеменную вражду, с трудом поддается глобализации до «патриотической» ненависти к другим народам. Два памятных примера еще у всех на глазах. В начале последней войны с Германией Сталин пытался перестроить советскую идеологию в националистическом духе, подражая Гитлеру; повсюду были развешены плакаты с замечательным по простоте призывом: «Убей немца». Эта пропаганда слабо действовала на русский народ, мало знакомый с немцами (и вряд ли подготовленный к такой перемене курса десятилетиями «пролетарского интернационализма»). Только поведение нацистов на оккупированных территориях в конце концов разогрело тлеющие уголья шовинизма и в какой-то мере поставило его на службу сталинской политике. Немцы не были для русских «соседями», как для чехов и поляков. После войны советская пропаганда в течение сорока лет была направлена против американцев, которые находились вне всякого личного опыта русских; пропаганда эта замечательным образом провалилась; более того, американские товары и кинофильмы вызвали у русских непреодолимое влечение к образу жизни, вряд ли заслуживающему подражания.
Напротив, при близком контакте инстинктивное недоверие и отвращение к «чужому», некогда выработанное групповым отбором, сразу же приводится в действие, но вместе с ним вступают в силу и другие инстинкты, корректирующие инстинкт внутривидовой агрессии и сдерживающие нападение на «чужих». И, разумеется, в ряде случаев вступает в игру еще страх, то есть инстинкт самосохранения. Поэтому так трудно было предвидеть реакцию аборигенов на поведение «белых» мореплавателей: решение принималось, по выражению Лоренца, в «великом парламенте инстинктов» – если только аборигены не обладали достаточно высокой культурой, содержавшей правила обращения с «чужими» людьми.
Аналогично обстоит дело с инстинктами «социальной справедливости», реагирующими на «асоциального паразита». Не вдаваясь пока в общее обсуждение «социальной справедливости», заметим, что люди физического труда проявляют инстинктивное отвращение к индивиду, уклоняющемуся от такого труда; это отвращение есть прямая реакция, направленная на «устранение асоциальных паразитов», и в первобытном племени, где коллективный труд важен для благосостояния всего сообщества, оно приводит к суровым санкциям. Разумеется, уже в первобытном племени действуют и культурные ограничения, охраняющие вождя или жреца. Но когда в более сложном обществе внезапно рушится система культурных ограничений, «классовая ненависть» людей физического труда ко всем, кто не работает руками, проявляется с ужасной силой. Во время русской революции и последовавшей за ней гражданской войны ненависть «простого народа» обратилась против «бар» и «буржуев», то есть против сословий, не работающих руками. Их внешними признаками были белые руки без мозолей (есть русское слово «белоручка» означающее «бездельник»), грамотная речь, господская одежда, особенно шляпы и галстуки, и даже такая невинная вещь, как очки: носивших очки называли презрительным словом «очкарик» и могли при случае побить и даже расстрелять. Конечно, русские «марксисты» усматривали здесь ошибочные проявления классовой ненависти, выводя ее из «прибавочной стоимости»; но вряд ли в то время можно было не заметить этот биологический факт во всей его элементарной простоте. Любая революция с достаточно выраженным социальным характером – например, французская – доставляет такие же факты; и, конечно, «революционеры», использующие и поощряющие культурную регрессию, выносят себе этим моральный приговор. Якобинцы и большевики не могли достигнуть никаких высоких целей, используя низменные средства. В этом отношении культурная эволюция резко отличается от генетической, эффективность которой не ограничена «моральными» понятиями популяций.
Мне скажут, что я упрощаю сложное социальное явление, сводя его к биологии; что я применяю сомнительный термин «инстинкт», которым слишком часто злоупотребляли в прошлом, пользуясь им для мнимого объяснения непонятного поведения животных и людей. Но я точно определил, чтó в этой работе называется инстинктом, и, используя это слово в определенном таким образом смысле, могу не беспокоиться о тех, кто использовал его иначе [Под инстинктом я понимаю то, что О. Гейнрот назвал «свойственным виду импульсивным действием» (arteigene Triebhandlung). Если запрещать слова, которыми кто-нибудь злоупотреблял, то у нас скоро не останется способов выражать свои мысли.] . Биологическую составляющую человеческого поведения слишком часто недооценивали с тех пор, как «социал-дарвинизм» скомпрометировал себя в глазах публики, став идейной опорой различных ретроградных партий. Но, конечно, Дарвин здесь был ни при чем, а биология человека заслуживает изучения. Кстати, в Соединенных Штатах тот же инстинкт, несомненно, лежит в основе ненависти «среднего класса» к бедным людям, пользующимся программами welfare (социального обеспечения). В этом случае люди, чаще всего не занимающиеся физическим трудом, клеймят как «паразитов» тех, кто не может (или не хочет) найти физическую работу. Можно заметить, что «критика» этих программ, и в самом деле весьма заслуживающих критики, вовсе не рациональна, так как эти программы охраняют «средний класс» от агрессии обитателей гетто. Там, где эмоции явно расходятся с интересами людей, не следует отворачиваться от биологии.
17. Еще о понятии «социальной справедливости»
Теперь мы попытаемся определить, какой смысл вкладывается в выражение «социальная справедливость». Ясно, что его смысл зависит от ценностей, принимаемых тем, кто употребляет это выражение; имеется в виду такой общественный строй, который кажется говорящему «справедливым», то есть соответствующим его ценностям. Легко отделаться от «социальной справедливости», объявив это представление субъективным, а его использование демагогией. Но если какое-нибудь выражение постоянно повторяется в общественном обиходе и несомненно участвует в организации мышления людей, то следует присмотреться к тем, для кого оно важно, и разобраться в том, чтó они хотят им сказать. Я приведу дальше некоторую интерпретацию выражения «социальная справедливость» с позиций работника физического труда начала XIX века, когда зародился «социализм». Само собою разумеется, его точка зрения передается в обобщенном и литературно обработанном виде: сам он использовал бы не столь вежливые слова. Кроме того, мы передаем эту точку зрения в отрицательном ключе: обычно люди не формулируют, что такое «справедливость», а указывают на явления, которые кажутся им «несправедливыми». Как же труженик начала прошлого века воспринимал свою жизнь и жизнь своих господ?
«Мы работаем с раннего утра до позднего вечера, почти без отдыха, и это несправедливо. Наши отцы и деды были крестьяне, и они работали не так. Они напряженно трудились во время страды, но в другое время работали умеренно, по несколько часов в день и с перерывами. Их работа была осмысленной. Она была связана с понятными хозяйственными делами. Она не была монотонной и механической. Они работали на самих себя, даже если вносили арендную плату. Мы же не видим смысла в своей работе. Ее конечный продукт, которого мы чаще всего не знаем, используют другие. Наши предки работали под открытым небом, дышали чистым воздухом, ели простую, но свежую пищу. Мы всего этого лишены. Человек не создан для такой работы: это не человеческая жизнь.
Мы чувствуем себя придатком машины. Машина задает темп и ритм нашей работы, как будто она господин, а мы должны ей служить. Так не должно быть. Орудия должны быть приспособлены к человеку, а не человек к орудиям. Орудия должны быть понятны человеку, а мы не понимаем, как устроены машины. Мы не верим, когда нам говорят, что машины облегчают человеческий труд. Когда не было машин, жизнь была легче и приятнее. Может быть, лучше было бы уничтожить все машины: они придуманы не для нас.
Если кто-нибудь извлекает пользу из нашего труда, то, конечно, наш хозяин. Никто не видел, чтобы он когда-нибудь работал. А в писании сказано: «Кто не работает, пусть не ест». Хозяин, должно быть, от роду не знал, что значит трудиться. Мы можем понять, что трудится механик, мистер Смит: он возится с проклятыми машинами, у него руки в мозолях. Он вымазан маслом, сажей, от него пахнет потом. Какую-то работу делает, может быть, и бухгалтер Скриблер, он составляет бумаги, по которым нам платят и берут с нас штрафы, но это скверная работа. Что касается хозяина, то он всегда ходит в нарядном костюме и с тросточкой. Все видели его экипаж, все знают, как наряжаются его жена и дочь. Откуда у них все это богатство? Очень просто: они продают то, что мы делаем на фабрике. Продают по настоящей цене, уж они-то, фабриканты, не дадут себя обмануть; а платят нам так, что придется послать на работу и малыша Джека, когда ему исполнится шесть лет. В пять лет хозяин не берет – говорит, только ревут и просятся к маме.
