Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. т. I
Не будем осуждать расчетливого путешественника, расценивающего произведения искусства по количеству фигур — поштучно. Но в этих немудреных строках — отражение тяготения покупателей картин к жанру, многофигурным композициям с затейливым сюжетом. Ныне можно с уверенностью сказать, что холст, доставшийся булочнику, был шедевром, а Вермер находился в 1663 году в самом расцвете дивного дара. Однако не надо ничему удивляться. Слишком своеобычен и требователен к зрителю был талант живописца. Хотя язык его творений предельно ясен. Возможно, что кажущаяся простота, та самая однофигурность, которая смутила Бальтазара де Монкони, и заставляла публику отдавать пальму первенства коллегам Вермера — Яну Стену, Метсю, Терборху, создававшим любопытные сценки на бытовые темы, занимательные, порою анекдотичные.
Голландские жанристы были превосходными мастерами. Но все же они никогда не достигали таких высот живописи, как Рембрандт и его современник Вермер.
«Не углядели». Чем больше углубляешься в изучение истории искусств, тем все чаще и чаще приходят на память эти немудреные слова. Задумайтесь, как чудовищно, что смертельно больной, нищий Рембрандт ван Рейн, старый, немощный, в последний год трагической жизни, еле сводя концы с концами, в голоде и холоде, все же наперекор року пишет, пишет, пишет «Блудного сына». Один, один как перст. В стране, в городе, которые он навек прославил… А его земляк Вермер Делфтский? Тяжко больной, обремененный огромной семьей. Забытый всеми.
После его смерти остались восемь сирот и пачка векселей неоплаченных долгов, рыдающая вдова. Художнику было всего сорок три года…
Попытайтесь искренне заняться изучением судеб больших художников. Попробуйте начать читать биографии, книги, посвященные их творчеству. Пусть в иных толстых монографиях вас не отпугивают научная терминология и строгая регламентация стилей и течений в живописи разных эпох. С годами вы ощутите, что суть искусствоведения не в том, чтобы установить, чем отличаются мастера друг от друга, а постичь, что объединяет истинных художников в их стремлении познать окружающий мир и отразить его в совершенных пластических образах. Это нам поможет понять переписка художников, их дневники, воспоминания современников — живое слово.
Если вы по-настоящему научитесь не только читать книги о художниках, но и смотреть и изучать картины мастеров (пусть даже в репродукциях: ведь одной жизни не хватит, чтобы объехать все музеи планеты), то именно тогда к вам придет истинное уяснение искусства. Главное, что сами вы станете духовно богаче. Когда же вы приобщитесь к знанию и начнете понимать вечную красоту живописи, то вы испытаете ни с чем не сравнимую радость сопереживания. Наступит миг, когда вы вдруг ощутите, что присутствуете на сеансе в мастерской Леонардо да Винчи, увидите спокойное и мудрое лицо Джоконды, ощутите сам воздух Флоренции той эпохи. Позже вы отправитесь в дальнее и рискованное путешествие с Питером Рубенсом в Испанию, побеседуете с Диего Веласкесом. Потом, с годами, вы окажетесь в Париже и вместе с Эженом Делакруа увидите героев 1830 года, а затем попадете в студию, где живописец будет писать свою «Свободу на баррикадах». Пройдет время, и неистовый Ван Гог встретит вас в Арле, и душой почувствуете ад, ужас, ликование его страшной жизни, поймете воловий труд настоящего мастера, подвиг его творчества. Как непохожи и как непостижимо сложны, фатальны судьбы великих живописцев!
«Мастерская художника». Чья-то рука властно отодвинула тяжелую узорчатую портьеру. За массивными складками богатой драпировки перед нашими глазами открылась светлая вселенная студии художника. Мастерская. В этой большой комнате проходит, по существу, немалая часть жизни каждого человека, посвятившего себя радостному и горькому труду — живописи. Отрадному, когда дело спорится и мечты находят свое воплощение в картине. Грустному, когда на полотне не дается решение того, что задумал, выносил, чем переболел мастер.
А вокруг, невзирая на удачи и неудачи художника, за стенами бурлит, клокочет неутомимая жизнь. Мир полон звуков, запахов, красок. Кипят неустанно страсти, раздирающие род человеческий. Любовь и ненависть, дружба и вражда оглашают сам воздух эпохи серенадами, клятвами верности, стонами, криками, громкими проклятиями, бряцанием и лязгом оружия.
В мастерской тихо.
Только отдаленный гул напоминает о безостановочной карусели событий, отмеряющих бег коротких часов бытия. Но безмолвие студии обманчиво. Здесь, хочет этого художник или нет, сходятся все голоса, ароматы, звуки, краски, страсти времени, в котором он живет. И чем больше дар живописца, чем мощнее его талант, тем трепетнее он ощущает силовые поля времени, в котором творит, тем пронзительнее проникается сутью своей эпохи и отражает это в своих холстах.
Совсем не обязательно, чтобы масштабное ощущение бытия находило свое выражение в многофигурных композициях.
Уличка.
История искусств знает примеры, когда один портрет более выпукло передает дух времени, нежели огромные салонные картины, являющиеся лишь продуктом коммерческих вожделений художников.
Нет рецептов, как и что писать.
Мастер тогда велик, когда он способен сам породить свой неповторимый мир образов, первичный, иногда таинственный, но честный, яркий, своеобычный. Самое парадоксальное: чем сильнее индивидуальность творца, чем своенравнее и на первый взгляд непривычнее его гений, тем объемнее и могущественнее отражает он свое время. Но подобные характеры нравятся далеко не всем.
Сколько ни пытались римские и иные владыки повернуть на свой лад, пригладить, приглушить грозный дар Микеланджело, но Буонарроти изо всех сил делал все по-своему и победил. Прошли века, и пирамида его созданий высится величественно и незыблемо, а сиятельные недруги и «учителя» канули в Лету или в лучшем случае занимают лишь строку, другую в летописи.
Однако далеко не все великие художники обладали гражданственным темпераментом Микеланджело или Гойи.
Было немало выдающихся мастеров, чей гений проявил себя в удивительном проникновении и способности отражать тончайшие движения людской души, постигать почти неуловимые по мимолетности состояния пейзажей, передавать красочный тихий мир интерьеров. Обычно их небольшие полотна напоминают магические кристаллы, в которых с поразительной точностью и живостью как бы высвечиваются трепетные грани бытия во всей его сложности и бездонности.
Но вернемся в «Мастерскую художника», которую создал живописец из Делфта Ян (Иоаннес) Вермер. Мерцающий ровный свет озаряет большую студию: бронзовую люстру, пространную карту семнадцати голландских провинций, висящую на стене. На приземистом столе разбросаны атрибуты профессии художника: гипсовая маска, альбом, толстый трактат о живописи, груда пестрых тканей. В лучах дневного света позирует странная дева в голубой фантастической хламиде с ломкими складками. Ее милую головку украшает венок из лавровых листьев.
Глядя на все эти аксессуары, можно подумать: модель призвана изображать античную богиню Славы.
Но девушка остается собою — простодушной, застенчивой, скромной смертной.
Неловко прижимает она к груди тяжелый фолиант, неумело держит медную длинную трубу. Все эти многозначительные предметы никак не вяжутся с ее смущенной улыбкой и потупленным взором. Ясно одно: перед нами никак не богиня и даже не актриса. Однако неумелость и неловкость натурщицы не смущают художника.
Он пишет.
Думается, что все эти несуразности были задуманы им самим, чтобы стала воочию видна несостоятельность подобного способа мифотворчества, ибо трудно подозревать Вермера в отсутствии такта или в наивности. Но узнать настроение Яна (Иоаннеса) в тот миг мы не можем. Живописец сидит к нам… спиной. Редчайший случай в мировом искусстве, когда художник не пожелал оставить свой образ. Кстати, это почти единственное полотно, оставшееся у семьи Вермера после его кончины.
Итак, отвернувшись от нас, мастер уселся на массивный табурет из резного дерева. Устойчиво расставил крепкие, мускулистые ноги. Черный бархатный берет сдерживает мягкие, пушистые волосы, свободно падающие на покатые плечи плотной фигуры в нарядном черно-белом костюме. Перед живописцем — мольберт с туго натянутым загрунтованным и тонированным умбристой подготовкой холстом, в левой руке муштабель — опорная палочка, не дающая уставать руке и придающая большую точность мазку. В другой — мелок. На почти чистом полотне а-ля прима намечены первые листки лавра, венчающего головку модели.
Глядя на «Мастерскую художника» и так мало зная о жизни Вермера, хочется воскликнуть:
«Ян, Иоаннес, обернитесь! Явите нам свой лик. Поведайте о своей судьбе. Скажите хоть слово!»
