Федор Гиренок - Метафизика пата
Почему же Флоровского преследуют запахи? А то, что они его преследуют, видно из текста, который я процитировал. Хотя это, видимо, и не всем видно, потому что я не поставил цитату в кавычки. Ведь если бы я их поставил, то получилось бы так, что запахи преследуют только Флоровского. Но это не так. Они преследуют и меня. Я не парфюмер, но обонянию доверяю больше, чем логике. Немногие обладают обонянием Флоровского, почувствовавшего приближение орды кочевников, которые, может быть, вообще не приближаются. Потому что ближе уже некуда: кочевяики – это мы. Но это лояятно пока лишь обонятельно, а не ноуменально, то есть это настолько далеко от нас, что дальше некуда. Кочевники как-будто бы даже и не существуют. Не могу же я себя взять в кавычки. Ведь я не самоед, а закавыченные люди – не кочевники.
Взять в кавычки – это то же самое, что обуздать. Кого? Себя, если не удастся обуздать другого. Кавычки – это куль: тура письма. А она покоится на условности сказанного. Все, что сказано – условно. В том числе- и вышесказанное.
Но не брать в кавычки – значит кого-то скрыто цитировать, выдавать чужое за свое.
Цитата – это ведь не просто признак непрерывно возобновляемой письменной культуры. Нечто, делающее в нас себя. Письмо приземляет и связывает. Для того чтобы написать, нужно по крайней мере сесть за стол. Или остановиться, если ты кочевник. На скаку ведь не напишешь. Письмо и есть то седло, которым оседлал.себя человек. Каждый текст – цитата. Цитатами создается автор. Авторами – биография.
Имя – это уже некоторая биография.
Но эпоха гениев закончилась. Ведь гений – это цитата, которую все цитируют, но сама она цитирует только себя. Или делает вид, что цитирует себя. И вот запасы самоцитирования, как запасы нефти, иссякли. Наступила кочевая эпоха массового творчества, многократного повторения неповторимого. Ноуменальный ряд ума соскользнул в визуальный, зрительный – в обонятельный. Есть в технике письма некоторая сверхумность, то, что можно только видеть. Например, точки и кавычки.
Зрительный ряд преобладает в коллективном менталитете самостирающейся мысли.
Результаты массового творчества я предлагаю записывать в системе запахов, а декодировать – обонянием. Возможно, я не прав. Я всегда не прав, но в этой неправоте – правда. Все мы вышли из кавычек. В том числе – и анонсисты, которым я посветил на этой евразийской тропе. 10.4. Новые дикие, или пролетанты Дикие – это кочевники, а кочевниками я, вслед за евразийцами, называю тех, кто осознает себя бездомными в доме бытия. Бездомность диких очевидна для оседлых. Дикие – это прежде всего пролетанты, то есть нынешних времен «татары и монголы».
Пролетанты состоят из пролетариев и интеллигенции. К ним примыкают люмпены и те, кому нечего терять. Это – продукт их перекрестного скрещивания. Некий устойчивый мутант. Настоящие пролетанты исчерпываются формулой «мы – советские». В этой формуле есть то, что Трубецкой называл кочевым евразийским национализмом.
Пролетанты – космополиты и безоседлые интернационалисты.
Чем отличается пролетант от непролетанта? Тем же, чем кочевники отличаются от оседлых. Беспокойством. О-седлы-ми бывают обыватели. Они живут не наездом, а постоянно. Существовать – это значит где-то находиться и уже потом – присутствовать или отсутствовать. Присутствуют обыватели. Отсутствуют кочевники.
Обыватель держит опыт делом, а не умом. Ум у него задний, то есть он всегда запаздывает, хотя должен опережать. И потому-то он, обыватель, бывалый, бывший на деле в деле, а не в уме о деле.
Это отличие впервые описано Сувчинским в познании современности. Но в современность можно попасть и по другой тропе. Например, со стороны Вышеславцева, который никак не мог понять, почему восставшие восстают против того, что они не видели и не говорят нет тому, что они видят каждый день. Что не видели?
Абсолютную власть. Что же видят? Ежедневное властвование того, кто их водит за руку. Кто водит? Руководитель. Например, хозяин или начальник. Власть властвующего в повседневности абсолютнее власти абсолютного. Эта власть тоталитарная. Она не делает исключений. Власть над повседневностью задает контуры власти вообще. На исходе XX века повседневностью овладели кочевые и полукочевые структуры власти.
От абсолютной власти спасает быт. От тоталитаризма повседневного властвования спасает политика. Иными словами, расширение свободы возможно двояким образом: политическим и бытовым, если одно не заменяет другое. Пролетантам нужна политическая свобода. Они кочевники. С ними кочует и кочевая свобода, которая перестала быть непорочной в своей охоте к перемене мест.
Бытовая свобода нуждается в оседлых. Она создается в трудности труда их повседневного сопротивления политике. Политика – это охота на тех, кто всегда чего-то хочет. Кто хочет хотеть. Кочевой охотой на хотение держится политика и похоть охоты. Хочу – это уже половина могу. Из когитального «могу» проклюнуло пролетантское «хочу». Монарх – §то политика. Он далеко, а вселенная села рядом. И далекое опасно для близкого. Что опасно? Политика. То, что далеко и, побуждая к далекому, делает его желанным. Не монарх опасен (хотя он может быть и опасен) с его абсолютной властью, а политика. Под корой абсолютной власти выросли побеги бытовой свободы. Для того чтобы они были, нужно, чтобы был двор, в который можно во-двориться, и было село, в котором можно поселиться. И не было площади с площадной бранью. Оседлые соединили быт со свободой. Кочевники прицепили к свободе политику.
Новые дикие трансцендируют власть, то есть они удаляют в отдаление все, что могло быть рядом. Все стало политикой. Пролетанты истребляют тихую повседневность быта о-быва-теля. Co-бытие перестало быть «бытием вместе» и стало событием бытия, в непорядочности которого исчезает то, что может быть только для порядка, а не для пользы и нужды. В громе событий рождается политическая власть.
Сцеплением политики и власти пролетанты удерживают всевластие власти, то есть своей власти. Все стало властью. Везде следы власти. Но что же есть власть?
Власть – это то, на что нельзя смотреть прямо. Лицо в лицо. И поэтому никто не знает ее лица. И не может назвать ее по имени. Власть анонимна. Она, как медуза Горгона, гипнотизирует. Болящие к власти лишаются воли. Живое каменеет под взглядом власти. А слуги неожиданно испытывают нужду в услугах того, кому они служат, то есть господина.
Пролетанты на власть смотрят рефлексивно. Они ее видят, а она их нет. Почему?
Потому что у пролетантов есть щит Персея. Имитация. Но и пролетанты видят не власть, а отражение власти. Новые дикие властвуют над образом власти, то есть словом, которое реальнее самого реального. Сама реальность пребывает в царстве неизвестного. Это царство – спонтанность. Или, что то же самое – произвол воли неизвестного. Власть бесправна. Право ее унижает, но и право безвластно. А правовая власть лишена смысла, если она не коренится в неизвестности бытовой власти обывателя. Власть выше закона, выше власти обыватель.
Бытовая власть – это возможность делать то, что иным образом сделать нельзя.
Бытом вяжется связь свободы и спонтанности. В пространстве спонтанного действия власть связана силой. Здесь властвует то, что претерпело терпение смирением труда. Вне быта власть – это воля над тем, у кого она была и откуда она ушла. У нее появляется верх и низ, и господин. Всякая власть прячется за свободой. Но политическая власть пролетантов прячется за барьером собственности, а бытовая прогуливается во дворе села. Детер-риториализованная власть собственности мыслится вне дома и помимо села. Политическая власть в село не вселяется. На смену бытовой демократии пришла политическая демократия, под опекой которой сформировался тоталитаризм повседневного действия власти. Политическая демократия – поверхность прикрытия глубины бытового тоталитаризма.
Сила не создает власть. Комара можно убить, если есть сила, но нельзя его силой втянуть в поле власти. То есть нельзя его приручить. Собаке – приказывают, но кошку – просят. Но приказ и просьба обращены к тому, кто уже во власти, под гипнозом, и это делает возможным существование как приказа, так и просьбы.
Пролетанты – прирученные комары. Они – новые дикие в лоне первобыта, мастера в деле поддельности. Имитанты. Подручность ручного бытия стала метафизикой границы власти. Но не все есть власть. Не всякое бытие ручное и не все оно в зоопарке прирученного бытия. Оно еще может быть спонтанным, обессиливая силу власти пролетантов.
Быт – это чистая власть. Она держится рукой прирученных, то есть оседлыми.
Быть в быту – значит быть уже прирученным в подлинной подручности бытия, то есть быть домашним. Первое прирученное существо есть человек. Новые дикие не люди – они кочевники. Они вне бытия. То есть дома бытия. Их распаляет пламя слова.
