Федор Гиренок - Метафизика пата
Культура – место обитания мышей. Иначе говоря, везде, где появляются грызуны – эрудиты, возникает культ культуры. Паразиты не мыслят. Они паразитируют. Если эрудитов скрестить с паразитами, то получатся эрузиты. Эрузиты перепрыгивают с цитаты на цитату, с полки на полку и в этих прыжках, как и в прыжках сплавщика леса, нет никакой логики. То есть нет следа правил следования. Но нет в них и жизни, ибо в безразборе нет почтения к чину. А чин – это быть при чине и в под-чинении.
Где «Чин», там и стол со столицей и столоначальник с привилегиями! И это жизнь, а не запах жизни. Жизнь – это не только отхожее место жизни, куда любит заглядывать постмодерн, но и нечто большее, чем жизнь. Постмодерн ищет не истину, он ищет уборную, но с таким виДом, что несет в себе истину. Это писатели, а не писатели. Они описывают написанное.
Мышиными прыжками создается реальность гиперреального. Шагал шагнул, и вот уже Витебск в воздухе. Внутри того, что «сверх того», рождается культура оккультного.
И дело не в том, что она от лукавого, а в том, что она дуальна, т. е. воспроизводит границу между посвященными в тайну и непосвященными. Иными словами, этой дуальностью запрещается существование сколь угодно большого числа посвященных. Мышей-эрузитов должно быть немного, чтобы этими немногими держалась реальность «сюр», или «гипер». Постмодерн возникает в трещинах гиперкультуры и сюрсоциаль-ностй и в силу этого она оказывается вне культуры и асоциальна.
Всякое «сверх» является одновременно и тем, что «вне».
Вот это отождествление указывает на изначальную близость сверхинтеллектуалов и примитивистов. Внекультурность постмодерна варваризирует мир культуры, а не просветляет его и не облагораживает. Постмодерн – философия людей, сделавших задний план ума передним. У изнанки есть тоже изнанка. Тотальность живет нашей жизнью для идеи. Из этой жизни, как из матрешки, можно извлечь малые и большие фигуры тотальности. Но мы перестаем жить для идеи, мы хотим жить для себя.
Чувство принадлежности к целому разрушено. И многие из нас могут повторить вслед за Лебедки-ным: «…Я еще не помешан! Я буду помешан, буду, наверно, но я еще не помешан» (7, с. 141).
8.21. До-словность
Многомудрый Хайдеггер был огорчен тем, что бытие перестало быть со-бытием. Ну, перестало и что с того, что оно не-со-бытие. Различение между со-бытием и со-не-бытием ничего не говорит сознанию, чувствительность которого устроена не так, как у Хайдеггера. Мало ли в мире вещей, которые перестали быть и этого никто даже не заметил. Вот и бытие, бытием или не будет, ничего в нас не изменит. Бытием нас уже не запугать. Оно, как звук беззвучного языка, как слово бессловесной реальности, было и будет призраком, которым греческие философы пугали варваров, но которого до сих пор никто не видел.
Чтобы защитить бытие, Хайдеггер построил онтологические бастионы, но эти бастионы никто не собирался штурмовать. Их просто не заметили. От бытия осталось слово «есть», на которое мало кто обращает внимание.
Говорить о том, что что-то есть (а с этого начинается любой серьезный разговор), и что из этого «есть» нечто следует, считается неприличным. Такой разговор придает связке есть нечто большее, чем она есть по своему смыслу. «Есть» становится бытием. А смысл ее – быть тем, что она есть. Не больше того, т. е. быть словом. Если и нужно за что-то держаться, то не за бытие, а за слово. Бытие не факт, его не дают и берут обратно, и поэтому за слово нужно держаться, чтобы видеть и отличать. Но это со-держание не бытийное, а словесное.
Словом длится культура, но не дословность, размерность которой не совпадает ни со словом, ни с бытием, Сцеплением слов и существует интеллигибельность. Вяжущей связью привычки создается повседневность. Бытование интеллиги-бельности создает условия бытования интеллигенции. Изобретение повседневности – крестьянин, который возникает с дословностью деловитого быта. Интеллигенция возникает в точке соприкосновения со словом. Она не понимает быта, ставшего домом бытия.
Интеллигенция – неудачное изобретение истории. Ее существование опасно для дома бытия, ибо оно (это существование) нарушает тишину дословности безымянного, шумом называния, стуком знаковых обозначений. Иначе говоря, у интеллигенции нет точки соприкосновения с миром, в котором можно было бы пустить корни и укорениться в подлинность безымянного, в тайну его почвы. Она родилась в сознании у-слова, и существует, если размеры бытия совпадают с разме-paiMH ее слова. То есть она существует условно, но эта условность безусловнее безусловного.
Извлечение интеллигибельности из точки касания со словом и есть интеллигенция.
Или, что то же самое, есть извлечение «я», У «Я» – нет подлинного дословности.
Оно мнимо и,как всякая мнимость, существует рождением существования. «Новизна» не онтологическая категория, а свойство сознательной жизни. Слово «новое» чарует простаков своей наивностью, в зависимости: от тога, ‹rrt/. аояв-‹?т1ж, ^ж-но судить об изменениях в жизни сознания. Например, «Новое время» – это изменившийся взгляд на историю, которая помещается в горизонт бесконечного прогресса. Источник бесконечности – труд, благодаря которому новое множит новое.
«Новое язычество» – это беспомощные поиски точек соприкосновения с миром, а не со словом. Это симптом желанной смерти интеллигенции, освобождения от слова.
Почему желанной? Потому что интеллигенция утратила контакт даже со словом.
Контакта нет, а извлечение «Я» (или интеллигибельности) из несуществующего влечения продолжается. И эта интеллигибельность – гибельна для спонтанности.
Интеллигенция колонизирует сознание, сознание терроризирует существующих в своем существовании.
Оказаться вне сознания – значит спастись и спасти спонтанное в текучести дел повседневности. Здесь нет ни бытия, ни сознания. Иными словами, в точке соприкосновения с миром извлекается быт, которым длятся восприятия без наличия «я» в точке восприятия; мысли без идентификации мыслящего. В момент, когда сознание не сознает, бытие не бытийствует, ничто не ничтожит, а мысль не мыслится, возникают пра-фор-ма форм,???-образ образов. То есть в этот момент мысль воспринимается как картина, как звук. Ее можно видеть и слышать. Образ можно потрогать в его явленности, т. е. неиспорченности словом.
8.22. Иванушка-дурачок, или нулевая субъективность В состоянии нулевой субъективности приостанавливается действие слов и культурных знаков. Это состояние я называю по имени Иванушки-дурачка. Отказ от себя, от собственной субъектности и от субъективности, навязываемой значениями слов, контролируемых интеллигенцией, растворяет субъ-ектность в бессубъектности быта.
А быт – это поле действий спонтанности назначений. Значения есть у слов. У единичных субстанций есть назначение. Из чашки пьют. Но если в нее бросают окурки, то энтелехия чашки сопротивляется до тех пор, пока она не погибнет, т. е. попадет в музей.
Иванушка-дурачок растворяется в предметном поле назначений. Из точки его соприкосновения с миром исключено «Я». Интеллигибельность бытия блокирована тем, что все совершается вне времени и пространства. То есть Иванушка-дурачок все делает как бы во сне, по наитию. И это его действие свободно в своей необходимости. В нем нет ничего лишнего. Оно свободно так же, как свободна бабочка, когда она летит.
Иванушка-дурачок не делает ошибок. Для того чтобы выскочить из-под влияния идей, нужно выйти из самого себя, потерять контроль над собой и войти в состав бессубъектной тотальности, в которой только и возможно свободное явление, описанием которого является легенда о Незнайке.
Птицы не видят словом и летают. Рыба не отличается умом и не тонет. Жить можно и на дне неразличений, без словесного загладывания в «на самом деле». Ибо на самом деле мы всегда в ситуации «еще-не-дел». Вот, например, Иванушка-дурачок, он пребывает в состоянии «еще-не-ума», т. е. до ума ему оставалось совсем немного, чуть-чуть. Одно слово. Но он-таки не дотянул до него. И все же кто умнее умного?
Иванушка-дурачок. Есть в нем что-то первобытное, недотянутое до «Я», то, что можно назвать «чуть-бытие», или повседневная бесхитростность. Но бесхитростный хитрее хитрого в своей наивности. Наивный прост простотой простого, т. е. он действителен вне ситуации, разрешаемой естественным образом или личностным поступком. Иванушка-дурачок не личность, но и не ангел, который лишь передает то, что Бог подумал. В естественной обстановке наш Иванушка Не Просто ДураК, а Дурак набитый. Силой нормального хода вещей он выставляется как предмет всеобщего посмешища. Всякий может его осмеять, показать над ним свое превосходство. Почему?
Потому что есть вещи, которые достигают продолжением естественных способностей тела или ума. Не хватает естественных, добавляют культурные или личностные. Если ты, конечно, не шут гороховый. Например, ловят рыбу из пруда. Но для того, чтобы ее поймать, нужно, чтобы средства соответствовали цели, а причина – действию.
