Елена Авадяева - 100 великих казней
Секретарь суда зачитал обвинительный акт и спросил: «Господа присяжные заседатели, к какому решению вы пришли? Виновен или не виновен подсудимый Джон Браун?»
«Виновен», — последовал на это ответ старшины присяжных. «Виновен ли он в измене, заговоре, подстрекательстве рабов и свободных людей к восстанию и в совершении убийства?» «Да».
«Во время опроса присяжных, — продолжал Редпат, — вся огромная толпа хранила молчание. Не было слышно ни восклицаний радости, ни выражения чувства удовлетворенной мести, хотя всего за минуту перед этим люди выкрикивали угрозы и призывали проклятья на голову Джона Брауна. Это странное оцепенение продолжало владеть толпой и в течение всего времени, которое потребовалось для выполнения различных юридических формальностей. Сам Джон Браун также не произнес ни слова; он спокойно поправил свой тюфяк и затем снова лег на него». В следующую среду суд собрался для вынесения приговора Джону Брауну. С трудом держась на ногах, Браун подошел к своему месту и стоял неподвижно в течение всего времени, которое потребовалось для зачтения приговора. Призрачный свет газовых рожков освещал огромный зал суда и бледное лицо Брауна. «Можете ли вы, — спросил его секретарь суда, — указать на какие-либо обстоятельства, которые давали бы вам право требовать для вас отмены смертного приговора?»
Тогда, подавшись вперед, Джон Браун тихо и в то же время твердо ответил: «С разрешения суда, я хотел бы сказать несколько слов. Во-первых, я отрицаю предъявленные мне обвинения, за исключением того, что я действительно намеревался освободить рабов. Я думал, конечно, что моя новая операция удастся мне так же хорошо, как и прошлой зимой в Миссури, где я освободил рабов, провел их через всю страну и доставил затем в Канаду. Это все, что я собирался сделать, только в больших размерах. Я никогда не замышлял убийства или измены, я не собирался уничтожать чужую собственность, подстрекать рабов к бунту или организовывать восстание».
День 2 декабря, день, в который суждено было умереть Джону Брауну, выдался ясным. За сутки до этого ему было разрешено проститься со своей женой, а сейчас он должен был в последний раз навестить своих товарищей: сначала Шилдса Грина и Копландса, затем потерявших спокойствие духа Кука и Коппа и, наконец, непреклонного Стефенсона. Потом его повезли к месту казни, куда с раннего утра были согнаны три тысячи солдат, окруживших сплошным кольцом как саму виселицу, так и пространство вокруг нее на расстоянии пятнадцати миль в окружности. Старик без чьей-либо помощи спустился на землю. Не дожидаясь приказа, он направился к виселице; медленно поднялся по десяти ступеням на площадку. Здесь он остановился, чуть согбенный, с белой бородой, развеваемой ветром, глядя на низкие округлые горы, где народ собрался, чтобы смотреть. Эвис и шериф поднялись на площадку.
Старик пожал руку тюремщику.
«У меня нет слов, чтобы поблагодарить вас за вашу доброту, — сказал он. — Прощайте».
Он пожал руку шерифу.
«Прощайте», — сказал он.
Шериф закрыл голову Джона Брауна белым колпаком и накинул ему на шею тонкую смоляную веревку.
«Я не вижу, джентльмены. Вам придется вести меня».
Они поставили Джона Брауна на люк.
«Хотите ли вы, чтобы я вам подал сигнал, прежде чем отпущу люк?» — шепнул шериф.
«Все равно. Только не заставляйте меня ждать слишком долго».
Люди притихли.
Полковник Престон, виргинец, поднял руку, люк провалился, веревка развернулась, веревка дернулась и натянулась…
Когда тело Джона Брауна повисло на веревке, все стоявшие вокруг преклонили колена, отдавая последнюю дань уважения тому, кто, прощаясь с ними, сказал:
«Передайте мою любовь всем, кто любит своих ближних. Я просил, чтобы, когда настанет час публичной расправы надо мной, меня избавили бы от жалких и лицемерных молитв. И пусть о моей душе помолятся только грязные, оборванные и босые дети рабов, следуя примеру своей седой матери-рабыни. Прощайте! Прощайте!»
А теперь несколько слов об уроках этой казни. Процесс Джона Брауна не просто привлек к себе внимание всего мира. Мир не просто ужаснулся тому, что рядом с ними живет и процветает страна работорговцев. Благодаря Брауну аболиционизм — движение за освобождение рабов — из камерных приняло вооруженные формы. Под лозунгом освобождения рабов началась война Севера и Юга, произошло объединение северных и южных штатов в единую державу… Джон Браун погиб недаром, недаром пожертвовал своими сыновьями, и если бы мы составляли нашу книгу по принципу: «чья казнь более всего повлияла на судьбы человеческой цивилизации?» — то казни этого несгибаемого старика было бы место в первой десятке.
КАРАКОЗОВ И КРУЖОК ИШУТИНЦЕВ
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первым восстает
На утеснителей народа, -
Судьба меня же обрекла,
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
К. Рылеев4 апреля 1866 года, в четвертом часу дня, император Александр II после обычной прогулки в Летнем саду в сопровождении племянника, герцога Николая Лейхтенбергского, и племянницы, принцессы Марии Баденской, садился в коляску, когда неизвестный человек выстрелил в него из пистолета. В эту минуту стоявший в толпе крестьянин Осип Комиссаров ударил убийцу по руке, и пуля пролетела мимо.
Преступник был задержан на месте и по приказанию императора отведен в III отделение. Государь сам из Летнего сада отправился прямо в Казанской собор — принести благодарение Богу за избавление от угрожавшей ему опасности, а герцог Николай и принцесса Мария — поспешили в заседание Государственного Совета, чтобы предупредить о случившемся председательствовавшего в Совете великого князя Константина Николаевича. Когда император возвратился в Зимний дворец, то там уже ожидали его все члены Государственного Совета для принесения поздравления. Обняв императрицу и августейших детей, император со своей семьей вторично поехал в Казанский собор, где перед чудотворной иконой Богоматери отслужен был благодарственный молебен. На другой день, в 10 часов утра, император принял поздравления Сената, явившегося в Зимний дворец в полном составе, с министром юстиции во главе. «Благодарю вас, господа, — сказал он сенаторам, — благодарю за верноподданнические чувства. Они радуют меня. Я всегда был в них уверен. Жалею только, что нам довелось выражать их по такому грустному событию. Личность преступника еще не разъяснена, но очевидно, что он тот, за кого себя выдает. Всего прискорбнее, что он русский». На выраженную одним из сенаторов надежду, что дальнейшее следствие разъяснит личность преступника и что имя русского останется незапятнанным, государь отвечал: «Дай Бог!» Затем он сообщил сенаторам то, что открыло первоначальное следствие.
Стрелявший в государя оказался исключенным за участие в беспорядках из числа студентов сперва Казанского, а потом и Московского университетов, дворянином Саратовской губернии Дмитрием Каракозовым. Обнаружение причин, вызвавших преступление, и выявление его соучастников было возложено на особую следственную комиссию, председателем которой назначили графа М. Н. Муравьева. Каракозов вначале скрывал свою фамилию и назвался крестьянином Петровым. 5 апреля шеф жандармов князь Долгоруков в докладе царю писал: «Все средства будут употреблены, дабы раскрыть истину». Это звучало зловеще. На следующий день Долгоруков сообщил царю, что арестованного «допрашивали целый день, не давая ему отдыха, — священник увешивал его несколько часов». Еще через день тот же Долгоруков докладывал: «Из прилагаемой записки Ваше величество изволит усмотреть то, что сделано главной следственной комиссией в течение второй половины дня. Несмотря на это, преступник до сих пор не объявляет своего настоящего имени и просит меня убедительно дать ему отдых, чтобы завтра написать свои объяснения. Хотя он действительно изможден, но надобно еще его истомить, дабы посмотреть, не решится ли он еще сегодня на откровенность». 8 апреля председатель следственной комиссии граф Муравьев писал царю: «Запирательство преступника вынуждает комиссию к самым деятельным и энергичным мерам для доведения преступника до сознания». Граф Муравьев стяжал себе «славу» жестокого усмирителя польского восстания, и поэтому его слова об «энергичных мерах» говорят сами за себя.
Кропоткин в «Записках революционера» передал слышанный им в крепости рассказ жандарма, сторожившего Каракозова в камере: при заключенном неотлучно находилось по два стражника, менявшиеся через каждые два часа. По приказанию начальства они не позволяли Каракозову заснуть. Как только он, сидя на табуретке, начинал дремать, жандармы встряхивали его за плечи.
Кроме мучения бессонницей, к Каракозову были применены тяжелые для него особые «психологические приемы». Ему передавались от любимого им и также арестованного его двоюродного брата Ишутина письма, написанные, очевидно, под диктовку жандармов или по их принуждению. В письмах Ишутин умолял Каракозова сказать всю правду, назвать соучастников и тем самым дать свободу ему, Ишутину. В роли мучителя и агента III отделения выступил и священник Палисадов. Ему было предписано посещать Каракозова и выведывать у него сведения. Палисадов действовал по особому выработанному им плану, донимая Каракозова в его камере церковными службами, проповедями и хитрыми беседами частного характера. Обо всем услышанном от узника Палисадов сообщал начальству. Протоиерей Палисадов посещал Каракозова в камере 21, 22, 24, 27, 29 апреля и 1 мая, а кроме того, еще 5, 6 и 12 апреля терзал заключенного в III отделении. Визиты Палисадова продолжались от полутора до двух часов, причем во время богослужений измученный бессонницей и допросами Каракозов должен был оставаться на ногах. 22 апреля в камере Каракозова состоялся молебен с водосвятием. Впоследствии Палисадов совершал аналогичные богослужения уже не в камере, а в домовой церкви коменданта, в присутствии последнего, а также Каракозова и двух других заключенных, арестованных по тому же делу (Ишутина и Худякова). И здесь продолжались проповеди и увещевания.
