Дмитрий Мамичев - Преступники и преступления с древности до наших дней. Маньяки, убийцы
В тот момент, когда Тобин выдвигал эти обвинения, он был как никогда уверен в своей правоте. Он был убежден, что все сведется лишь к борьбе мнений, которая не вызовет у присяжных ничего, кроме замешательства. Его уверенность возросла, когда Пеппер, сам отошедший на задний план, заявил, что решающие исследования под микроскопом проводил его ученик Спилсбери, который и будет один держать речь и отвечать на вопросы. Спилсбери? Что значит для присяжных молодой, абсолютно никому не известный человек?
Первый раз 19 октября, а во второй — 21 октября Бернард Спилсбери давал показания перед судом Олд-Бейли. Тридцати трех лет, высокий, худой, с благообразным, вызывающим симпатию и доверие лицом, он ничем не напоминал человека, проводящего большую часть своего времени в анатомическом театре среди мертвых. Тщательно одетый, с гвоздикой в петлице, говорящий отчетливым, полнозвучным голосом — таким восприняли его в первый раз судьи, защитники и присяжные.
Когда Тобин охарактеризовал его как ученика Пеппера, который, само собой разумеется, должен присоединиться к мнению маэстро, он услышал в ответ: «Тот факт, что я работал вместе с д-ром Пеппером, не имеет никакого отношения к тому мнению, которое я здесь выражаю. А тот факт, что я читал в газетах об операции у Бель Эльмор (Коры Криппен), не повлиял на мои выводы… У меня независимая позиция, и я отвечаю исключительно за мои собственные данные, полученные мною на основе моей личной работы.»
Затем на Торнболла и Уолла посыпался удар за ударом. Относительно «inscriptiones tendineas» — разве неизвестно экспертам защиты, что эти сухожилия не пронизывают всю кожу, а расположены как раз в тех частях мускулов, которые убийца вырезал? A «linea alba»? Торнболл должен был знать, что она показывается только там, где под кожей встречаются определенные связки сухожилий между отдельными частями брюшной мускулатуры. В данном же случае соответствующие куски мускулов вместе с местами прикрепления сухожилий были удалены. А что касается особенно типичных сухожилий, или апоневрозов, которых Торнболл и Уолл не обнаружили, то он охотно покажет им эти апоневрозы на данном лоскуте кожи. Спилсбери поднял сухожилие пинцетом вверх и показал его присяжным.
Судья — лорд Элверстоун — с удивленным лицом подался вперед. Он допытывался у Торнболла, что тот скажет по этому поводу? Торнболл всячески увиливал. Но Элверстоун был безжалостен: «Прошу вас четко ответить на мой вопрос: видите вы там сухожилие или вы его не видите». В безвыходном положении Торнболл ответил «Да».
В столь же безвыходной ситуации оказался и Уолл, который вынужден был изменить свое мнение о происхождении лоскута кожи. «Теперь мое мнение таково, — заявил он тихо, — что он может относиться к коже живота».
Правда, и после этой первой встречи со Сбилсбери Торнболл и Уолл все еще отказывались признать, что на лоскуте кожи действительно имеется шрам. Спилсбери отвечал на это хладнокровно и невозмутимо: «У меня есть при себе все микроскопические срезы, и я велю тотчас принести сюда микроскоп».
Принесли микроскоп, и Спилсбери объяснил присяжным, собравшимся возле него, каждый срез с ткани рубца, показывал им расположение волосяных мешочков и сальных желез, сделал им понятной миграцию отдельных остатков желез по ходу хирургического шва. Торнболл исчерпал все аргументы. Тогда он прибегнул к личным нападкам — вроде того, что не следует полагаться на молодых людей, не обладающих еще достаточным опытом работы с микроскопом. Но Мьюир при всеобщем одобрении заставил его замолчать, сказав: «Мы говорим не о тех людях, которые ничего не понимают в микроскопии, а о таких людях, как мистер Спилсбери».
22 октября, посовещавшись лишь 27 минут, присяжные вынесли свой вердикт: «Виновен».
Четыре недели спустя — 23 октября — Криппен был повешен. Но метод доказывания, использованный Спилсбери, дал материал не только для броских заголовков британской прессы. В Англии он послужил поворотным пунктом в отношении общественного мнения к судебной патологии. Спилсбери и процесс Криппена довершили в этом отношении то, что было начато Пеппером. А поворот общественного мнения ознаменовал начало нового периода развития судебной патологии, который почти три десятилетия был связан с именем Бернарда Спилсбери.
Ю.Торвальд. Век криминалистики. — М.: Прогресс, 1984.
2. Дело об убийстве Клавы Г
1913 голу среди уголовных дел, проходивших в Петербургском окружном суде, это дело снискало репутацию самого загадочного и интересного не только по сложности и тонкости улик, но и с точки зрения нравов того времени. К сожалению, сами материалы сгорели вместе с архивами в первые дни Февральской революции. Сохранился лишь рассказ о таинственном преступлении, вошедший в книгу «Воспоминания юриста» Бориса Самойловича Утевского, одного из основоположников советской правовой науки. Утевский вместе с известным адвокатом Н.П.Карабчевским представляли зашиту в той невероятной истории.
…Дело началось так. В Петербурге, в камере хранения Николаевского вокзала, в помещении для невостребованных вешей появился тяжелый, дурной, все усиливавшийся запах. Работники вокзала перебрали чемоданы, корзины, баулы, мешки и другие веши. Вскоре обнаружили, что запах, который сразу же определили как трупный, исходит из плетеной корзины, завязанной веревкой и запертой на висячий замок. Как выяснили, корзина была сдана на хранение три недели тому назад -21 июня 1913 года. Сразу дали знать сыскной полиции (так назывался уголовный розыск), и через полчаса три ее агента были на вокзале. Корзину перенесли в отдельную комнату, сфотографировали и стали развязывать веревку. Но не тут-то было. Никто из крепких, бывалых агентов не в состоянии был развязать узел на крышке корзины. Позвали еще более физически крепких и опытных носильщиков вокзала. Они пренебрежительно сказали:
— Узел развязать не могут!
Но через несколько минут они вынуждены были признать, что они никогда такого узла не видели и что развязать его не могут.
Уведомленные об этом руководители сыскной полиции хотели определить профессию лица, завязавшего корзину. Решили, что это — артельщики из имевшихся в то время «упаковочных артелей» или матросы парусного флота. Вызвали и тех, и других, но все отступили перед небольшим, обычным на вид узлом. Тогда было принято решение: таинственный узел вырезать с тем, чтобы продолжить поиски лица, которое сумело бы развязать узел.
Это была первая тайна в деле.
Когда взломали замок и открыли корзину, там оказался скрюченный, с ногами, пригнутыми к голове, труп женщины. Эксперты-медики установили, что покойнице 18–20 лет, что перед смертью ей был сделан аборт, вызвавший прободение некоторых женских органов и сильное кровотечение.
На вопрос, отчего последовала смерть, эксперты дали неопределенный ответ: — Возможно, что в результате аборта, но скорее всего от удушения, хотя никаких внешних следов удушения на трупе нет.
Впоследствии крупные специалисты-медики пришли все же к единственному мнению, что покойница была задушена. Как? Может быть, при помощи подушки, одеяла или другой мягкой вещи, которая была наброшена на лицо. Возможно, что в результате аборта, сделанного, несомненно, какой-нибудь подпольной аборт-махершей, покойная потеряла сознание от большой потери крови и в таком состоянии была задушена.
Вторая тайна была — кто же убитая?
Эту тайну раскрыли сравнительно легко. Труп был заморожен, в газетах даны объявления, а в ряд сыскных управлений посланы запросы: не поступало ли заявление о пропаже молодой женщины 18–20 лет.
Через две недели в Петербург приехали пожилые супруги, жители города Пскова, заявившие, что их дочь Клава Г., уехавшая из Пскова больше шести месяцев назад на курсы кройки и шитья и сообщившая, что она 1 июня приедет домой, не приехала до сих пор и что поиски не увенчались успехом. По некоторым сохранившимся на трупе приметам и по платью и белью родители опознали свою дочь.
Дальнейшее расследование установило обстоятельства поездки Клавы в Петербург и предшествовавшие этому события.
В Пскове некий Равич был владельцем магазина и мастерской женского платья и пальто. Сам Равич управлял магазином, а его жена Рая ведала мастерской, в которой работали 15 молодых девушек.
Равич был не только хорошим коммерсантом, но и опытным соблазнителем молодых мастериц. Рая знала об этом, страдала, но, по ее словам, терпеливо ждала, когда муж, наконец, перебесится.
Последним увлечением Равича была швея — молоденькая Клава Г. Увлечение это было более серьезным, чем все другие, и более, чем другие, беспокоило Раю.
Она вдруг решает оставить детей и поехать в Петербург на шестимесячные курсы по усовершенствованию кройки и шитья. Муж одобряет ее желание. Это было понятно — он получил свободу на полгода. Но тут происходит нечто странное — вместе с Раей в Петербург на те же курсы едет и Клава Г. Едут они мирно, не как соперницы, а как подруги. Так, по крайней мере, показывают свидетели. Но в Петербурге — опять странность — Рая и Клава нанимают себе комнаты отдельно: Рая в центре города, Клава — на одной из линий Васильевского острова.
