Дмитрий Мамичев - Преступники и преступления с древности до наших дней. Маньяки, убийцы

«Вышла я из тюрьмы и сильно стала тосковать по Митрофанове… Узнала я, что он все еще в Литейной части содержится. Вскоре получила я от него открытку, в которой он просил меня навещать его раза четыре в месяц. Обрадовалась я, поспешила к своему ненаглядному. Стал он мне тут говорить, что скоро вышлют его из столицы. „Тяжко, — говорит он, — с тобой мне разлучиться, Ксюша. Люблю я тебя, вот как!“ Заплакала я да и говорю: „А зачем нам разлучаться? Куда тебя гонят, туда и я пойду за тобой. И мне без тебя жизнь не в жизнь“».

Наступил конец августа. Отбыв срок заключения, Митрофанов, приговоренный к административной высылке, был отправлен этапным порядком в Лодейное Поле Олонецкой губернии.

Оставив своей сестре Устинье Михайловой свой сундук и чемодан Митрофанова с его вещами, она 27 августа отправилась вслед за Митрофановым в Лодейное Поле, но, не доезжая этого места, на станции Сермус встретила Митрофанова, уже возвращавшегося в Петроград.

«Приехав в столицу, — продолжала свой рассказ Михайлова, — мы направились на Петроградскую сторону, в какую-то гостиницу, где пробыли три или четыре ночи, из этой гостиницы перебрались в другую, где пробыли до утра 7 сентября. Там мы только ночевали, а день проводили в прогулках и посещениях знакомых Митрофанова, которых я не знала. В понедельник, 7 сентября, я условилась с ним, что в этот день мы переедем в комнату к знакомой Пелагее Федоровой, содержащей на Песках квартиру.

В 7 ч вечера переехала я с нашими вещами туда и стала поджидать своего возлюбленного. Он, однако, явился только утром на следующий день.

— Где ты был? — спросила я его.

— У знакомых, — ответил он».

Далее Михайлова рассказала, что в этот же день они поехали в Шлиссельбург, где, по словам Митрофанова, ему надо было повидать свою бабушку, чтобы перехватить у ней денег. Однако никакой бабушки он не видел; гуляли, угощались, ночевали в гостинице, а утром, возвратившись в Петроград, прямо с вокзала поехали к Устинье Михайловой, где и были схвачены.

— Скажи, — спросил я, — отчего Митрофанов оказался переодетым?

— Я пошла покупать ему папиросы. Только что вышла из ворот, глядь — городовой, околоточный. Меня точно кольнуло что. Уже не за ним ли, думаю? Пришла я, а он сидит и мирно пьет кофе, которым угощала моя сестра. Так и так, говорю ему тихо, полиция стоит у ворот. Он побледнел и говорит мне: а ведь это меня выслеживают, потому что я убежал с этапа. Что делать? Стал он думать и придумал переодеться и под видом женщины проскользнуть мимо полиции. Одела я его в платье сестры моей, обещаясь ей вернуть ее вещи в тот же день, и побежала за каретой. Ну, а дальше вы и без меня знаете! — почти зло выкрикнула Михайлова.

И сейчас же заплакала.

Перед нами стояла женщина, безумно, по-видимому, любящая этого закоренелого злодея.

— Скажи, Михайлова, были у него деньги, видела ты их?..

— Были… Но нельзя сказать, чтоб большие… где три, где два рубля платил он… Но деньгами не швырялся…

Отпустив Михайлову, я вечером позвал Жеребцова.

— Ну, что, узнали что-нибудь?

— Я сейчас производил обыск у Устиньи Михайловой. Буквально ничего подозрительного! Она показала, что Митрофанова видела у себя впервые, что ее сестра, арестованная Ксения, представила его ей как жениха.

— Ну-с, а дальше где вы были?

— У Пелагеи Федоровой, квартирной хозяйки, у которой Михайлова сняла комнату. Муж ее сообщил, что на другой день по обнаружении убийства в Морском корпусе явился Митрофанов к своей любовнице, Михайловой, поселившейся у них утром, часов в 11. Вскоре он ушел, а вернулся уже в новом пальто, костюме, хвалился своими обновками; потом Митрофанов и Михайлова уехали, и с тех пор он, Федоров, больше их уже не видел.

— Вы говорите: Федоров? — спросил вошедший Виноградов. — Позвольте, это тоже наш знакомый: он судился один раз за кражу и находится в тесной дружбе с Митрофановым.

— Вы произвели обыск вещей Михайловой и квартирной хозяйки?

— Как же… Среди массы малоподозрительных вешей я обратил внимание на жилетку, принадлежащую Митрофанову. На ней, с правой стороны, между первой и второй пуговицами, ясно бросается в глаза небольшое кровяное пятно. Все вещи я распорядился доставить сюда.

Теперь мне предстояло самое главное: допрос Митрофанова. Я знал, что это будет труднейший из допросов.

Сын хотя и незначительного, но все же чиновника, он получил кой-какое образование, дополнив его верхушками разных знаний, схватывать которые он был великим мастером. Не сбейся он с пути, из него выработался бы дельный, умный службист.

И вот один, в тиши своего кабинета, я принялся обдумывать план допроса.

Наконец я остановился на одном плане. Я позвонил и приказал привести Митрофанова.

На этот раз Митрофанов предстал предо мною уже не женщиной атлетического роста, а высоким, широкоплечим, красивым мужчиной, одетым чисто, почти франтовато. Он вежливо поклонился.

— Ну, Митрофанов, — начал я после продолжительной паузы, — что и как мы будем с вами говорить?

— А, право, не знаю, ваше превосходительство, это зависит от вас, — ответил он.

Я подметил в его глазах вдруг вспыхнувший огонек насмешки.

— Нет, Митрофанов, не от одного меня это зависит, а также и от вас.

— Как так?

— Очень просто. О чем говорить… Ну, разумеется, мы будем говорить об убийстве Сергеевой. Теперь другой вопрос: как говорить. Вот это-то и зависит от вас.

— А именно?

— Мы можем говорить и очень кратко, и очень долго, продолжительно. Во втором случае — вы отнимете и от себя, и от меня несколько часов сна, в первом случае — все будет окончено в несколько минут.

Я рассмеялся. Улыбнулся и он.

— Что же вы выбираете?

— Конечно, последнее. Я очень устал. Всю эту ночь я не спал.

— Отлично Итак, в двух-трех словах расскажите, как вы убили Сергееву и ограбили несчастного титулярного советника Шнейферова? — быстро задал я ему вопрос.

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Это… это слишком уж скоропалительно даже и для вас, — ответил он, улыбаясь углами губ.

— Вот что… Значит, вы не убивали? Не ограбили? Ах, это скучно, Митрофанов…

— Покорнейше благодарю… Вам скучно, что я не убивал никого и не ограбил, и для того, чтобы вам было… веселее, я должен убить Сергееву и ограбить ее хозяина Шнейферова?..

— Слушайте, Митрофанов, бросьте вы бесполезное запирательство. Вы сами понимаете, вам не отвертеться. Против вас — тьма явных, неоспоримых улик. За два дня до совершения убийства вы приходили к убитой Сергеевой, вашей бывшей любовнице, с которой вы вместе фигурировали в деле Квашнина. Сергеева вас представила своему хозяину, Шнейферову, как брата. Стало быть, факт налицо: вы были в квартире, где совершено преступление. Затем, на другой день после убийства Сергеевой и ограбления ее хозяина, у вас вдруг, неизвестно откуда, появились деньги. Вы покупаете новый костюм, пальто, часы, тратитесь на прогулки с вашей любовницей. Наконец, когда вы узнаете о присутствии полиции у ворот дома, вы устраиваете чисто маскарадное переодевание. Если к этим уликам добавить ваш «послужной список», в котором значится судимость за три кражи, то, вы понимаете сами, спасения вам нет.

Митрофанов молчал, опустив голову, видимо, что-то обдумывая.

— Итак, я вас обвиняю в убийстве Сергеевой с целью ограбления титулярного советника Шнейферова.

Едва я это сказал, как Митрофанов порывисто выпрямился. Руки тряслись. Лицо смертельно побледнело. Глаза расширились, и в них засветилось выражение гнева, тоски и отчаяния.

— Только не с целью ограбления! Только не с целью ограбления! — почти прокричал он. — Да, я убил мою бывшую любовницу Настасью Ильину Сергееву.

— И ограбили…

— Да нет же, нет, не ограбил, а взял потом, убив ее, веши и деньги этого… чиновника…

— Не все ли это равно, Митрофанов?

— Нет-нет, вы меня не понимаете… — бессвязно вылетело из его побелевших губ. — Я убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Понимаете? Так и пишите.

Я понимал: он, как умный и искушенный в криминальных делах и вопросах, отлично знал квалификацию преступлений. Он сообразил, что убийство в состоянии запальчивости и раздражения наказуется несравненно мягче, нежели убийство с целью ограбления.

— Ну, успокойтесь, Митрофанов!.. Если это действительно было так, суд примет это во внимание… Вы расскажите мне, как это случилось.

— С ней… с убитой мною Сергеевой познакомился я в апреле. Скоро мы и сошлись с нею. Полюбился ли я ей сильно — не знаю. А она мне действительно очень пришлась по сердцу. Недолго, однако, ворковали да любились мы: попался я в деле Квашнина-Самарина, да и она тоже. На дознании она все старания употребляла, чтобы выпутаться, даже меня не шадила, оговаривала. Это я, конечно, понимал. Страшило ее заключение, позор… Что же, всякий человек сам себя больше любит. Забрали меня, посадили. Она выпуталась. До 5 сентября не видался я с ней, хотя несколько раз писал ей, как из дома предварительного заключения, так и из части, где отбывал наказание. В этих письмах, — может, вы в ее вещах их и найдете — я умолял ее навестить меня, вспомнить меня, вспоминал наше прошлое, нашу любовь, наши ночи, полные страсти, поцелуев, объятий. Во имя хотя бы этого прошлого я звал ее к себе. Но ни на одно письмо я не получил от нее ответа, и она сама ни разу не пришла ко мне. Потянулись дни, скучные, унылые. В один из таких дней встретился я в части с Ксенией Михайловой и сошелся с ней. Когда самовольно вернулся из Лодейного Поля, запала мне в голову мысль повидать Сергееву. И так эта мысль меня охватила, что никак не мог я ее от себя отогнать. Хотелось мне ее повидать, главным образом для того, чтобы от нее самой узнать, справедливы ли слухи, доходившие до меня, будто у ней от меня родился ребенок. Потом хотел ей сказать, что она может явиться за получением вещей по делу Квашнина-Самарина, признанных судом подлежащими возврату ей.