Дмитрий Мамичев - Преступники и преступления с древности до наших дней. Маньяки, убийцы
Что же он нашел при обыске?
Прежде всего, у дворника Семена Остапова, обыскав все помещение со свойственным ему чутьем, он нашел на печке окровавленную на подоле рубаху…
Больше ничего, но это было немало.
Кровавые пятна, видимо, были свежи…
У тех же он нашел тонкие платки, две дорогие наволочки, а затем связку отмычек.
Я рассмотрел платки и наволочки. На них были совсем другие метки.
Белье Ашморенковых было все перемечено очень красивыми, крупными метками, которые я приказал снять, и временно, для образца, взял платок из раскрытого комода.
На найденных Юдзелевичем вещах были метки и А., и 3., и В., видимо, краденные из белья разных господ.
Но и из этих вещей при умении можно было извлечь некоторую пользу.
— Но где же все вещи?
Юдзелевич пожал плечами.
— Они имели время от каких-нибудь двух часов ночи. Может, все продали. Я буду искать.
— Тогда где деньги?
— Деньги можно зарыть в землю. Разве их найдешь так скоро? Действительно, это все бывало, и бывало часто.
— Ну, будем их допрашивать, — сказал я, — веди мне первым этого Агафошку!
Юдзелевич вышел, а я приготовился к допросу.
В кабинет ввели Агафошку.
Я остался с глазу на глаз с одним из предполагаемых убийц, обагрившим свои руки кровью четырех жертв.
Я впился в него взором. Передо мной стоял почти юноша, высокий, худощавый, в засаленной куртке-блузе мастерового. Несмотря на столь молодой возраст, лицо его уже носило отпечаток бурно проведенного времени.
— Скажи, Агафон, ты уже судился за кражу?
— Судиться судился, а только я невиновен был в той покраже. Зря, обычно на меня взвели. Меня оправдали.
— Так. Ну, а зачем ты вмешался в дело убийства в Гусевом переулке? — быстро спросил я, желая поймать его врасплох, огорошить неожиданным вопросом.
— Напрасно это говорить изволите, — спокойно ответил он. — В убийстве этом я ни сном ни духом не повинен.
— Но если ты и не убивал, так зато ты наверное должен знать, кто именно убил.
— А откуда я это знать могу? — с дерзкой улыбкой ответил он.
— Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы вместе пьянствуете.
— А она тут при чем? — спросил он, глядя мне прямо в глаза.
— Как при чем? Да ведь она уже созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло при ее участии, — быстро выпалил я.
Агафон побледнел. Я подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек.
— Вы… вы вот что, ваше превосходительство… — начал он прерывистым голосом. — Вы… того… пытать пытайте, а только сказочки да басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она, хошь и пьяница, а только не душегубка.
Он закашлялся. Я, признаюсь, чувствовал себя не совсем ловко. Этот взрыв сыновнего негодования за честь своей матери, которую он в то же время называет чуть не позорным именем, меня поразил.
— Твоя зашита матери очень похвальна, Агафон!.. — начал я после паузы. — Но ты вот что скажи, где ты находился в ночь убийства в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя этой ночью дома не было?
— Действительно, я не ночевал дома.
— Где же ты был?
— У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у ней провел…
Я нажал звонок.
— Позовите Юдзелевича! — приказал я надзирателю. Через секунду явился юркий Юдзелевич.
— Где же живет твоя Манька? — спросил я Агафона. Он дал подробный адрес.
— Немедленно поезжайте к ней, — тихо обратился я к агенту, — и узнайте, правда ли, что Агафон в ночь убийства ночевал у нее. Словом, все выспросите.
Я отпустил Агафошку, приказав строго следить за тем, чтобы он не мог ни на секунду видеться с другими задержанными.
— Приведите Анфису Петрову!
Это была юркая, бойкая баба с отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый, визгливый голос, — типичная представительница пьяниц-поденщиц.
Она, войдя, истово перекрестилась и уставилась на меня круглыми, воспаленными глазами.
— Ну, Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? — мягко обратился я к ней.
— Какое такое обещание? — визгливо спросила она, даже заколыхавшись вся.
— Будто не знаешь? А вот барыню, майоршу, убила за то, что она тебе 60 копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и еще трех человек уложили, да и вещей награбили…
Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее заголосила чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица:
— Вот те Бог, господин енерал, не виновна я. Не убивала я их, душенек ангельских, не убивала. Зря, я ведь только в сердцах тогда говорила: «У-у, сквалыга, убить бы тебя надо, потому не отнимай от бедного человека грошей его трудовых». Зла уж я больно была на госпожу майоршу. Обсчитала она меня, горемычную.
Тонко, со всевозможными уловками, я стал «пытать» ее о страшном убийстве в Гусевом переулке. Я задавал ей массу вопросов, которыми, как я был убежден, я должен был припереть ее к стене.
Был второй час в начале.
Долгим, упорным допросом была утомлена Анфиса, был утомлен и я.
Увы! Как я ни бился, мне не удалось сбить эту бабу. Она упорно, с полнейшим спокойствием отвечала на все мои вопросы.
— Я сейчас покажу тебе одну игрушку, — сказал я ей.
И, быстро встав и взяв утюг, которым были убиты жертвы, я подошел к ней вплотную, протянув к ее лицу утюг.
— Смотри… видишь — запекшаяся кровь… Он весь в крови… Видишь эти волосы, прилипшие к утюгу?
Однако и это не произвело желаемого эффекта. Анфиса при виде страшного утюга только всплеснула руками и сказала:
— Ах, изверги, чем кровь христианскую пролили!
Я велел увести Анфису. Вернувшийся Юдзелевич сообщил, что указанную Агафошкой Маньку он разыскал, что она — полушвейка, полупроститутка и что она показала, что Агафошка у нее действительно ночевал. Он ушел от нее около 9 ч. утра.
Последним я допросил дворника, Семена Остапова.
Он и на допросе, стоя передо мной в этот ночной час, не изменил своих ленивых движений, своего пассивно-равнодушного вида.
Он, подобно Анфисе и Агафону, упорно отрицал какое-либо участие в этой мрачной, кровавой трагедии. Он говорил то же, что и на предварительном опросе: что в эту ночь убийства он был дежурным, никакого подозрительного шума, криков или чего подобного не слыхал, никого из подозрительных субъектов в ворота дома не впускал и не выпускал.
— А куда ты сам выходил поутру? — спросил я его.
— По дворницким обязанностям… Осмотрел, все ли в порядке перед домом…
— А больше нигде не был?
— Был-с… В портерную заходил… Только я скоро вернулся обратно…
Как я ни сбивал его — ничего не выходило.
— А это что? — быстро спросил я, протягивая ему рубаху, найденную у него Юдзелевичем, на подоле которой были заметны следы крови.
— Это-с? Рубаха моя, — невозмутимо ответил он.
— Твоя?.. Отлично. Ну, а кровь-то почему на подоле ее?
— Я палец днем обрезал. Топором дверь в дворницкой поправлял, им и хватил по пальцу. Кровь с пальца о рубаху вытер, а потом рубаху скинул, чистую надел.
— Покажи руку.
Он протянул мне свою заскорузлую, мозолистую руку. На указательном пальце левой руки виделся действительно глубокий порез.
Я впился в него глазами… Не даст ли хоть он ключ к разгадке мрачной трагедии? Увы, нет. Если бы орудием убийства был топор, нож, даже острая стамеска, порез этот был бы подозрителен. Но ведь семья майора и горничная убиты утюгом, о который нельзя обрезаться. Это и не следы укуса, возможного в состоянии самообороны со стороны какой-либо из жертв страшного убийства. К таким никчемным результатам привел меня допрос трех арестованных лиц.
Прошел день, два, три, неделя. Успехи самого тщательного следствия не подвигались ни на шаг. Таинственная завеса над кровавой драмой не поднималась. Я терял голову.
Подозреваемые в убийстве Анфиса, ее сын и дворник Остапов содержались в одиночных камерах дома предварительного заключения.
Я допрашивал их поодиночке и вместе чуть не ежедневно; я устраивал между ними очные ставки — все напрасно! Ни малейшего несогласия в показаниях их. И вместе, и порознь, и на очных ставках они говорили одно и то же…
Прошло около года. Шутка сказать: целый год со дня кровавой ночи в Гусевом переулке! Дом Степанова еще не был им продан, все так же красовалась вывеска «Сие место продается», но он стоял никем теперь не обитаемый, грустный, тоскливый, мрачный. И квартира несчастного майора, в которой разыгралась душу леденящая трагедия, глядела своими потемневшими, запыленными окнами на пустынный двор. Кровь, пролитая в этом доме, казалось, наложила на него какую-то неизгладимо-страшную печать.
