Владислав Артемов - Остроумие мира
О своем бале Нарышкин сказал:
– Я сделал, что должен был сделать, но я также должен за все, что сделал.
Даже умирая, Нарышкин острил. Едва переводя дыхание, он сказал:
– Первый раз я отдаю долг… природе!
Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число блюд по сословиям, а у служащих – по чинам.
Майору определено было иметь за столом три блюда.
Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидя его где-то, спросил:
– Господин майор, сколько у вас за обедом подано блюд?
– Три, ваше императорское величество.
– А позвольте узнать, господин майор, какие?
– Курица плашмя, курица ребром и курица боком, – отвечал Кульнев.
Император расхохотался.
Император Павел любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы, ее подшивали то ватой, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда.
Случалось однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха, тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода государя, а в противном случае согревал его своим дыханием. Павел не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля.
Точно так же поступали и в приготовлении его опочивальни. Там вечером должно было быть не менее четырнадцати градусов тепла, а печь оставаться холодной. Государь спал головой к печке. Но как в зимнее время соблюсти эти два условия? Во время ужина слуги расстилали в спальне рогожи и всю печь натирали льдом. Павел, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр, – там четырнадцать градусов. Трогал печку, – она холодная. Довольный исполнением своей воли, он ложился в постель и засыпал спокойно, хотя впоследствии стенки печи, естественно, делались горячими.
Известно, что в годы правления императора Павла I гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов. Ежедневный открытый стол на тридцать-пятьдесят человек было дело обыкновенное. Садились за этот стол кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе не знакомые хозяину. Таковыми столами были преимущественно в Петербурге столы графа Шереметева и графа Разумовского. К одному из них повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и также слуги обходили его. Однажды он почти голодный встал со стола. В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо, в первый раз заговорил с ним и спросил:
– Доволен ли ты?
– Доволен, ваше сиятельство, – отвечал он с низким поклоном, – мне все было видно.
Рассказывают, что однажды, находясь с графом Ф. В. Ростопчиным в обществе, где было много князей, император Павел спросил его:
– Скажи мне, отчего ты не князь?
После минутного колебания Федор Васильевич спросил императора, может ли он высказать настоящую причину, и, получив утвердительный ответ, сказал:
– Предок мой, выехавший в Россию, прибыл сюда зимой.
– Какое же отношение имеет время года к достоинству, которое ему было пожаловано? – спросил император.
– Когда татарский вельможа, – отвечал Ростопчин, – в первый раз являлся ко двору, ему предлагали на выбор или шубу, или княжеское достоинство. Предок мой приехал в жестокую зиму и отдал предпочтение шубе.
Ростопчин сидел в одном из парижских театров во время дебюта плохого актера. Публика страшно ему шикала, один Ростопчин аплодировал.
– Что это значит? – спросили его. – Зачем вы аплодируете?
– Боюсь, – отвечал Ростопчин, – что как сгонят его со сцены, то он отправится к нам в Россию учителем.
Сын Александра Львовича Нарышкина, славившегося привычкой не отдавать долги, в войну с французами получил от главнокомандующего приказ удержать важную позицию.
Государь сказал Нарышкину:
– Я боюсь за твоего сына: он занимает важнейший рубеж.
– Не опасайтесь, ваше величество, мой сын в меня: что займет, того не отдаст.
Граф Платов любил пить с прусским генералом Блюхером. Шампанского Платов не принимал, но был пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный запас. Бывало, сидят да молчат, да и налижутся. Блюхер в беспамятстве спустится под стол, а адъютанты его поднимут и отнесут в экипаж. Платов, оставшись один, всегда жалел о нем: «Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает».
– Но, ваше сиятельство, – заметил однажды Николай Федорович Смирной, его адъютант и переводчик, – Блюхер не знает порусски, а вы по-немецки. Вы друг друга не понимаете, какое вы находите удовольствие в знакомстве с ним?
– Э! Как будто мне нужны разговоры; я и без разговоров знаю его душу. Он потому и приятен, что серьезный человек.
Нарышкин принес в подарок Александру I попугая. А у Нарышкина был друг, некто Гавриков, большой любитель пунша. Каждый раз, когда Гавриков навещал Нарышкина, хозяин обычно громко возглашал:
– Гаврикову пуншу!
Попугай, очень часто слыша эту фразу, заучил ее. Этот-то самый попугай и попал к императору. И вот вскоре после того, как птица переселилась во дворец, государь слушал своего секретаря, который громко читал ему список лиц, представленных к наградам. В этот список попал и Гавриков. Как только секретарь громко прочитал это имя, попугай тотчас закричал:
– Гаврикову пуншу, Гаврикову пуншу!
Александр взял бумагу и против имени Гаврикова написал: «Гаврикову пуншу».
Александр умел быть колким и учтивым. На маневрах он раз послал с приказанием князя П. П. Лопухина, который был столько же глуп, как красив. Вернувшись, тот все переврал, а государь ему сказал:
– И я дурак, что вас послал.
Л. Поль по оригиналу Кипренского. Конный портрет Александра I
Император Александр увидел, что на померанцевом дереве остался только один последний плод, и захотел его сберечь. Он приказал поставить туда часового. Померанец давно сгнил, и дерево поставили в оранжерею, а часового продолжали ставить у пустой беседки. Император проходил мимо и спросил часового, зачем он стоит.
– У померанца, ваше величество.
– У какого померанца?
– Не могу знать, ваше величество. Должно быть, покойник какой-то…
На Каменном острове, в оранжерее, император Александр I заметил однажды на дереве лимон необычайной величины. Он приказал принести его к себе тотчас же, как только он спадет с дерева. Усердные начальники приставили к лимону караульного офицера. Наконец лимон свалился. Караульный офицер спешит с ним во дворец. Было далеко за полночь, и государь уже лег в постель, но офицер приказывает камердинеру доложить о себе. Его призывают в спальню.
– Что случилось, – спрашивает встревоженный государь, – не пожар ли?
– Нет, ваше величество, – отвечает офицер, – о пожаре ничего не слыхать. А я принес вам лимон. – Какой лимон?
– Да тот, за которым ваше величество повелели иметь особое строжайшее наблюдение.
Тут государь вспомнил и понял в чем дело. Вспыльчивый Александр Павлович в шею вытолкал усердного офицера, который с тех пор получил кличку «лимон».
Проезжая в 1824 году через Екатеринославскую губернию, император Александр остановился на одной станции пить чай. Пока ставили самовар, государь разговорился со станционным смотрителем и, увидев у него на столе книгу Нового Завета, спросил:
– А часто ли ты заглядываешь в эту книгу?
– Постоянно читаю, ваше величество.
– Хорошо. Читай, читай, – заметил император, – это дело доброе. Будешь искать блага души, найдешь и земное счастье. А где ты остановился?
– На Евангелии святого апостола Матфея, ваше величество.
Государь выслал за чем-то смотрителя и в его отсутствие проворно развернул книгу, отыскал одну из страниц Евангелия от Матфея и, положив в нее пять сотенных ассигнаций, закрыл книгу.
Прошло несколько недель. Возвращаясь обратно по той же дороге, государь узнал станцию и приказал остановиться.
– Здравствуй, старый знакомый, – сказал он, входя, смотрителю, – а читал ли ты без меня свое Евангелие?
– Как же, ваше величество, ежедневно читал.
– И далеко дошел?
– До святого Луки.
– Посмотрим. Дай сюда книгу.
Государь развернул ее и нашел положенные им деньги на том же месте.
– Ложь – великий грех! – сказал он, вынув ассигнации.
Во время Отечественной войны к князю Багратиону подскакал однажды адъютант главнокомандующего с приказанием немедленно начать отступление, так как «неприятель у нас на носу». А у Багратиона был очень длинный нос.
