Алексей Востриков - Книга о русской дуэли
Можно представить себе, как поразило нас это письмо. Тут Киселев рассказал нам свои прежние переговоры с Мордвиновым и объявил нам, что он решился ехать в Ладыжин сейчас, после обеда, пригласив Бурцова ему сопутствовать и поручив мне, в том случае, если он не приедет к вечеру, как-нибудь объяснить его отсутствие.
Войдя с нами в гостиную, он был очень любезен и казался веселым, за обедом же между разговором очень кстати сказал Бурцову, что им обоим надобно съездить в селение Клебань, где находился учебный батальон, подкурить офицеров за маленькие неисправности по службе, на которые жаловался ему батальонный командир.
П. Д. Киселев.
Гравюра А. Серякова по рисунку К. О. Брожа с литографии 1834 г.
Встав из-за стола, простясь с гостями и сказав, что ожидает их к вечеру, он ушел в кабинет, привел в порядок некоторые собственные и служебные дела и потом, простившись с женою, отправился с Бурцовым в крытых дрожках. Жена его ничего не подозревала.
Наступил вечер, собрались гости, загремела музыка, и начались танцы. Мне грустно, больно было смотреть на веселившихся, и особенно на молодую его супругу, которая так горячо его любила и которая, ничего не зная, так беззаботно веселилась. Пробило полночь, он еще не возвращался. Жена его начинала беспокоиться, подбегала беспрестанно ко мне с вопросами об нем и наконец стала уже видимо тревожиться. Гости, заметив ее беспокойство, начали разъезжаться; я сам ушел и отправился к доктору Вольфу, все рассказал ему и предложил ехать со мной в Ладыжин. Мы послали за лошадьми, сели в перекладную, но чтобы несколько успокоить Киселеву, я заехал наперед к ней, очень хладнокровно спросил у нее ключ от кабинета, говоря, что генерал велел мне через нарочного привезти к нему некоторые бумаги. Это немного ее успокоило, я взял в кабинете несколько белых листов бумаги и отправился с Вольфом.
Перед самым рассветом мы подъезжали уже к Ладыжину, было еще темно, вдруг слышим стук экипажа и голос Киселева: „Ты ли, Басаргин?“ И он и мы остановились. „Поезжай скорее к Мордвинову, – сказал он Вольфу, – там Бурцов; ты же садись со мной и поедем домой“, – прибавил он, обращаясь ко мне.
Дорогой он рассказал мне все, что произошло в Ладыжине. Они приехали туда часу в шестом пополудни, остановились в корчме, и Бурцов отправился к Мордвинову, который уже дожидался их. Он застал его в полной генеральской форме, объявил о прибытии Киселева и предложил быть свидетелем дуэли. Мордвинов, знавший Бурцова, охотно согласился на это и спросил, как одет Киселев. „В сюртуке“, – отвечал Бурцов. „Он и тут хочет показать себя моим начальником, – возразил Мордвинов, – не мог одеться в полную форму, как бы следовало!“
Место поединка назначили за рекою Бугом, окружающей Ладыжин. Мордвинов переехал на пароме первый, потом Киселев и Бурцов. Они молча сошлись, отмерили 18 шагов, согласились сойтись на 8 и стрелять без очереди. Мордвинов попробовал пистолеты и выбрал один из них (пистолеты были кухенрейтерские и принадлежали Бурцову). Когда стали на места, он стал было говорить Киселеву: „Объясните мне, Павел Дмитриевич…“ – но тот перебил его и возразил: „Теперь, кажется, не время объясняться, Иван Николаевич; мы не дети и стоим уже с пистолетами в руках. Если бы вы прежде пожелали от меня объяснений, я не отказался бы удовлетворить вас“. – „Ну, как вам угодно, – отвечал Мордвинов, – будем стреляться, пока один не падет из нас“.
Они сошлись на восемь шагов и стояли друг против друга, спустя пистолеты, выжидая каждый выстрел противника. „Что же вы не стреляете?“ – сказал Мордвинов. „Ожидаю вашего выстрела“, – отвечал Киселев. „Вы теперь не начальник мой, – возразил тот, – и не можете заставить меня стрелять первым“. – „В таком случае, – сказал Киселев, – не лучше ли будет стрелять по команде. Пусть Бурцов командует, и по третьему разу мы оба выстрелим“. – „Согласен“, – отвечал Мордвинов.
Они выстрелили по третьей команде Бурцова. Мордвинов метил в голову, и пуля прошла около самого виска противника. Киселев целил в ноги и попал в живот. „Je suis blessé“[15], – сказал Мордвинов. Тогда Киселев и Бурцов подбежали к нему и, взяв под руки, довели до ближайшей корчмы. Пуля прошла навылет и повредила кишки. Сейчас послали в местечко за доктором и по приходе его осмотрели рану; она оказалась смертельною.
Мордвинов до самого конца был в памяти. <…> Вольф застал его в живых, и он скончался часу в пятом утра. <…>
Приехавши в Тульчин, Киселев сейчас передал должность свою дежурному генералу, донес о происшествии главнокомандующему, находившемуся в это время у себя в деревне, и написал государю. Дежурный генерал нарядил следствие и распорядился похоронами. Следствие было представлено по начальству императору Александру.
Киселев в ожидании высочайшего решения сначала жил в Тульчине, без всякого дела, проводя время в семейном кругу… и наконец получил от генерала Дибича, бывшего тогда начальником Главного штаба, письмо, в котором тот извещал его, что государь, получив официальное представление его дела, вполне оправдывает его поступок и делает одно только замечание, что гораздо бы лучше было, если бы поединок был за границей» [129, с. 23–27].
Рассказ Басаргина несколько пристрастен, и в спорах об этой дуэли многие защищали Мордвинова (в том числе и А. С. Пушкин), считая его поступок вызовом честолюбивому карьеристу и выскочке.
В некоторых случаях чисто служебное столкновение могло вылиться в жесточайшее личное оскорбление. Вот одна любопытная история, начавшаяся в 1797 году при Павле I и закончившаяся через шесть лет уже при Александре I. Известный в свое время поэт С. Н. Марин описал ее так. Александр Петрович Кушелев служил прапорщиком в Измайловском полку в батальоне Николая Ивановича Бахметьева; «вошедший тогда в моду гатчинизм, заглушив воспитание и нравы во многих, имел также влияние и на г-на Бахметьева, который побил палкой Кушелева, несмотря что был хорошо принят в доме отца его, бывшего своего командира. Время ужаса заставило молчать обиженного; обидчик выпущен в армию, Кушелев остался в Петербурге. По сю пору они нигде никогда не съезжались; а теперь, к несчастию, увидались в доме Марфы Арбеневой, которая, услышав, что Бахметьев говорит с Кушелевым, закричала: „Я думаю, тебе, Кушелев, неприятно говорить с Бахметьевым; ведь он тебя бил палкою“. Это случилось при многих, и Кушелев должен был вызвать». Формально для поединка не было препятствий, так как Бахметьев уже не являлся командиром Кушелева, но все-таки и разница в возрасте (значительная) и чине (Бахметьев стал уже генерал-майором) сохранилась. Бахметьев долго не принимал вызова; с его стороны в деле участвовали П. И. Багратион и Н. И. Депрерадович, пытавшиеся объяснить и Кушелеву, и его отцу, что Бахметьев, как командир, мог обойтись с подчиненным так, как это было допустимо нравами времени (вспомним, что Павел I снял запрещение на телесные наказания для дворян), – но безуспешно. Кушелев, непреклонный в своем желании и последовательно добивавшийся поединка, организовал общественное мнение; его выслали из города, но дуэль все-таки состоялась в Царском Селе. Оба выстрела были безрезультатными, Бахметьев подал Кушелеву руку и принес извинения. Любопытно, что, имея возможность сохранить дуэль в тайне, Кушелев предпочел подвергнуться наказанию, но все-таки обнародовал поединок и тем самым свою победу над служебной иерархией [125, с. 292–293].
П. И. Багратион. Гравюра Ф. Вендрамини по оригиналу Л. Сент-Обена. 1813
Л. И. Депрерадович. Портрет работы И. Ромбауэра. 1805
Мы уже говорили о постоянных насмешках офицеров над штатскими, о конкуренции между родами войск и полками. Полковая же честь значила для офицера очень много, и часто едва уловимая насмешка над формой плюмажа или цветом мундира, упоминание о неудаче в том или ином бою требовали от офицера решительных действий. Любому офицеру было легче умереть, чем услышать, например, что «между павлоградскими офицерами воры», как говорил один персонаж «Войны и мира».
Защищать честь полка было почетно. Известна легенда о том, как Александр I заставил своего брата Константина извиняться перед кавалергардами за то, что тот незаслуженно резко о них отозвался. Константин выехал перед строем полка и насмешливо изъявил готовность предоставить сатисфакцию любому желающему, явно рассчитывая на смущение соперников. Однако из строя выехал известный своим бретерским поведением М. С. Лунин: «Ваше Высочество, честь так велика, что одного я только опасаюсь: никто из товарищей не согласится ее уступить мне». Константин сказал (по одной из версий), что Лунин для этого слишком молод, и дуэль, конечно же, не состоялась, но кавалергарды остались довольны тем, что не ударили лицом в грязь перед цесаревичем [186, стб. 1035].
