Герман Гессе - Игра в бисер
Что же делать? Применить насилие, например, подвергнуть Магистра Игры почетному аресту, немедленно, сегодня же вечером, разослать спешное извещение всем членам Коллегии и созвать их сюда? Возможны ли возражения против такой меры? Разве это не самое простое и верное, что можно сделать? И все-таки что-то в нем восставало против такого решения.
И чего, собственно, он добьется подобными репрессиями? Магистру Кнехту они не принесут ничего, кроме унижения, Касталии – вообще ничего, больше всех, пожалуй, выиграет он сам, глава, ибо снимет с себя отчасти груз ответственности, успокоит свою совесть, поскольку ему не придется тогда одному и полностью отвечать за то, что он считает отвратительным и трудным. Но если вообще еще существует малейшая возможность что-то исправить в этом роковом деле, если еще можно сделать попытку воззвать к чувству чести Кнехта, еще мыслимо добиться поворота в его намерениях, – этого можно добиться только с глазу на глаз. Им двоим, Кнехту и Александру, придется выдержать жестокую схватку, больше никому. И, обуреваемый этими мыслями, он должен был признать, что Кнехт, в сущности, поступил правильно и благородно: не обратившись к Верховной Коллегии, которая для него перестала существовать, он все же явился к нему, предстоятелю, для последней битвы и прощания. Этот Иозеф Кнехт, хотя и совершил нечто запретное и ненавистное, сохранил при этом все свое достоинство и остался тактичным.
Магистр Александр решил довериться последнему доводу и не вмешивать в дело весь аппарат Коллегии. Только сейчас, когда решение было найдено, он начал обдумывать все подробности случившегося и прежде всего спросил себя, что по существу было правильно и неправильно в действиях Магистра Игры, который, безусловно, производил впечатление человека, твердо убежденного в истинности своих взглядов и в правомерности своего неслыханного поступка. Теперь, пытаясь подвести дерзкое намерение Магистра Игры под некую формулу, проверить его согласно законам Ордена, которые он знал как никто, Александр пришел к неожиданному открытию, что фактически Иозеф Кнехт отнюдь не нарушил и не имел намерения нарушить букву закона, ибо по закону, который, правда, десятилетиями не применялся, каждый член Ордена был вправе в любое время выйти из него, если он одновременно отказывался от своих прав и от касталийского сообщества. Возвращая доверенные ему печати, заявляя Ордену о своем выходе, удаляясь в некасталийский мир, Кнехт, правда, совершал шаг неслыханный, необычный, страшный, быть может, даже неподобающий, но никак не преступил правила Ордена. Желая совершить этот непостижимый, но формально не противоречивший закону поступок не за спиной главы Ордена, а лицом к лицу с ним, он делал даже больше того, что требовалось от него по букве закона. Но как дошел до такого решения этот окруженный почетом человек, один из столпов иерархии? Как осмелился он руководствоваться в своем, что ни говори, отступническом намерении писаными правилами и пренебречь сотней неписаных, но не менее священных и само собой разумеющихся обязательств, которые должны были ему в этом воспрепятствовать?
Александр услышал бой часов, отогнал бесплодные мысли, принял ванну, посвятил десять минут прилежным дыхательным упражнениям и выбрал себе келью для медитации, чтобы за час перед сном накопить в себе силы и спокойствие и затем до утра не возвращаться мыслями к этому предмету.
На следующий день молодой служитель проводил Магистра Кнехта из дома для гостей к предстоятелю Ордена и был свидетелем того, как оба обменялись приветствиями. Его, привыкшего видеть искусных мастеров медитации вблизи, все же поразило во внешности, в манерах, в приветствии обоих достойнейших Магистров нечто особенное, для него новое, а именно необыкновенная, высшая степень сосредоточенности и отчетливости. Это было, рассказывал он нам, не совсем обычное приветствие между двумя носителями высшего сана, которое обычно бывало, смотря по обстоятельствам, либо поверхностным и небрежно выполненным церемониалом, либо же торжественно-радостным, праздничным актом, а могло быть и неким соревнованием в вежливости, самоуничижении и подчеркнутом смирении. Сейчас же это выглядело так, словно здесь принимали чужого, например, некоего великого мастера йоги, который прибыл из дальних стран, чтобы выразить главе Ордена свое почтение и помериться с ним силами. Слова и жесты были весьма скромны, но взоры и лики обоих сановных касталийцев полны спокойствия, решимости и собранности, а также скрытого напряжения, словно оба они светились изнутри или были заряжены электрическим током. Больше ничего нашему свидетелю не удалось ни увидеть, ни услышать. Собеседники удалились во внутренние покои, вероятно, в частный кабинет Магистра Александра, и оставались там несколько часов, причем никому не велено было их беспокоить. Все, что стало известно об их беседе, было впоследствии рассказано депутатом Дезиньори, которому кое-что поведал сам Иозеф Кнехт.
– Вчера вы застали меня врасплох, – начал предстоятель Ордена, – и чуть не вывели из равновесия. За истекшие часы я кое-что обдумал. Моя точка зрения, разумеется, не изменилась, я – член Коллегии и орденского правления. Согласно букве закона, вы имеете право заявить о своем выходе из Ордена и сложить с себя свои обязанности. Вы пришли к выводу, что ваш пост стал для вас бременем, и считаете нужным попытаться начать новую жизнь вне Ордена. А что, если я вам предложу сделать такую попытку, но не так, как вы сгоряча решили, а, допустим, взяв длительный или даже не обусловленный сроком отпуск? Что-то похожее, кстати, содержалось и в вашем ходатайстве...
– Не совсем, – возразил Кнехт. – Будь мое ходатайство удовлетворено, я бы остался в Ордене, но все равно ушел бы со своего поста. То, что вы так любезно предлагаете, было бы уверткой. Впрочем, Вальдцелю и Игре мало было бы толку от Магистра, который надолго, на неопределенное время ушел в отпуск и о котором нельзя суверенностью сказать, что он вообще вернется. А если бы он и появился снова через год, через два, он бы многое растерял из того, что ему необходимо знать и что касается его поста, дисциплины и Игры, и ничему новому бы не научился.
Александр:
– Кое-чему, возможно, он все же научился бы. Возможно, он бы узнал, что мир за пределами Касталии не совсем таков, каким он его себе представлял, что мир этот столь же мало нуждается в Иозефе Кнехте, как Кнехт в нем, и он вернулся бы успокоенный и был бы рад вновь очутиться в прежнем надежном окружении.
– Ваша доброта простирается слишком далеко. Я вам очень благодарен и все же не могу ею воспользоваться. Ведь я ищу не удовлетворения своего любопытства и не мирской жизни, нет, я ищу безусловности. Я вовсе не хочу выйти в широкий мир, имея за спиной лазейку на случай разочарования, не хочу быть осторожничающим путешественником, который выползает из своей норы, чтобы немного повидать белый свет. Напротив, я жажду риска, осложнений, опасностей, я изголодался по реальной задаче, по делу, по лишениям и мукам. Смею ли я просить вас не настаивать на вашем столь великодушном предложении и вообще не пытаться поколебать меня или манить назад? Это бы ни к чему не привело. Мой приезд к вам потерял бы для меня всю свою ценность и святость, если бы принес мне запоздалое, уже ненужное исполнение моей просьбы. С момента отправки этой просьбы я успел шагнуть далеко вперед; путь, на который я ступил, теперь для меня – единственно возможный, он – мой закон, родина, служение.
Вздохнув, Александр кивнул головой, признавая его правоту.
– Итак, допустим, – промолвил он, не теряя терпения, – что вас действительно невозможно ни смягчить, ни переубедить, что вы, вопреки внешней очевидности, являете собой глухого, не внемлющего ни авторитету, ни разуму, ни доброте, что вы человек, одержимый амоком или охваченный безумием, которому нельзя становиться поперек дороги. Поэтому я избегаю пока вас уговаривать или влиять на вас. Но тогда исполните то, ради чего вы сюда приехали, поведайте мне историю вашего отступничества, объясните мне ваши действия и решения, столь нас ужаснувшие! Будь то исповедь или оправдание, будь то обвинение – все равно, я хочу это услышать.
Кнехт кивнул.
– Одержимый амоком благодарит вас и радуется. Я не намерен выступать с обвинениями. То, что я хотел бы сказать, если бы это не было так трудно, так невероятно трудно выразить словами, для меня имеет смысл оправдания, вы же можете принять это как исповедь.
Он откинулся в кресле и поглядел вверх, туда, где свод еще хранил бледные очертания стершейся росписи тех времен, когда в Хирсланде был монастырь, – призрачные, тонкие следы линий и красок, цветов и орнаментов.
– Мысль о том, что должность Магистра может наскучить, что можно отказаться от нее, посетила меня впервые уже через несколько месяцев после моего назначения. В один прекрасный день я сидел и перелистывал записную книжечку моего некогда прославленного предшественника, Людвига Вассермалера, в которой он, прослеживая месяц за месяцем целый год своего пребывания на посту Магистра, дает своим преемникам советы и указания. И я напал на его предостережение, на его напоминание о том, что к публичной Игре следующего года надо готовиться загодя. Если же ты не чувствуешь вдохновения, если не хватает тебе изобретательности, необходимо настраивать себя путем концентрации. В тот час я, самый молодой из всех Магистров, еще чувствовал в себе избыток сил и, прочитав это предостережение, признаться, улыбнулся в своем юношеском высокомерии над заботами старого человека. Но уже тогда я почуял в его словах и нечто серьезное – что-то вроде опасности, что-то грозное и гнетущее. Задумавшись над этим, я еще в то время пришел к решению: если в моей жизни наступит день, когда мысль о предстоящей Игре вместо радости внушит мне тревогу, вместо гордости – страх, я не стану в муках выжимать из себя идеи, а уйду в отставку и верну Коллегии врученные мне знаки отличия. Так впервые в мою душу запала эта мысль, но, конечно, в ту пору, когда я только-только осилил большое напряжение, большие трудности моей новой должности, когда паруса мои были полны ветра, я в глубине души не очень-то верил, что когда-нибудь превращусь в старика, устану от работы и жизни, что и мне когда-нибудь с сокрушением и замешательством придется изведать, как нелегко изобретать новые идеи для нашей Игры. Так или иначе, подобное решение зародилось во мне. Вы меня в то время хорошо знали, почтеннейший Магистр, возможно, даже лучше, нежели я сам знал себя, вы были моим советчиком и исповедником в первые, самые тяжелые дни моего пребывания на посту и совсем недавно покинули Вальдцель.
