Робин Шарма - 9 тайных посланий от монаха, который продал свой «феррари»
Должно быть, ему только-только перевалило за сорок, когда мы впервые встретились, но он обладал мудростью и энтузиазмом ученого старца. Во время собеседования он казался отвлеченным, даже безразличным; я удивился, когда он в итоге позвонил мне и предложил работу. Позже я понял, что мне просто довелось застать его погруженным в свои мысли. Вероятно, ему так понравились мои тесты по профпригодности, мой предыдущий опыт работы и мои вводные замечания, что он просто размышлял, работу над какими проектами он мог бы мне доверить. Однако в мой первый рабочий день Джуан казался уже вполне заинтересованным.
– А вот и он, – объявил он, когда я вошел. – Идите все сюда! – обратился он ко всем в лаборатории. – Встречайте нового члена нашей команды – юного, но впечатляющего Джонатана Лондри.
Потом нас всех представили друг другу, провели для меня экскурсию по лаборатории и накормили обедом в местной забегаловке. Джуан велел мне сразу приступать к работе по новому проекту. Я до вечера засиделся у компьютера, ни на секунду не забывая о своем страстном желании преуспеть. Около пяти часов я почувствовал, как мне на плечо легла чья-то рука. Я обернулся и увидел улыбающегося Джуана.
– Кажется, у тебя был довольно насыщенный первый день, – сказал он. – Я останусь разобраться с бумагами, а ты иди домой. Ты и так хорошо поработал.
Не думаю, что я сделал хоть что-то полезное, но уверенность Джуана приободрила меня. Я глубоко вздохнул, сохранил файлы и выключил компьютер.
Так продолжалось всю неделю. Я сидел за компьютером, предельно сосредоточившись на работе, и, как только мои плечи затекали или в висках начинала стучать головная боль, Джуан заходил поинтересоваться, как у меня дела, предложить что-нибудь или даже временами посоветовать мне отправиться передохнуть. Но, несмотря на всю его поддержку, я умудрился напортачить еще в первый месяц работы – глупая ошибка в расчетах, из-за которой наши образцы отклонили. Босс Джуана ворвался в лабораторию, швырнув пачку листов на один из столов.
– Чьих это рук дело? – выпалил он.
Тут же появился Джуан, поднял бумаги и, взглянув на них, сказал:
– Извини, Карл, кажется, мы допустили здесь ошибку. Я прослежу, чтобы исправленные планы были у тебя к концу дня.
Карл не спешил уходить, подозрительно посматривая в мою сторону.
– Это моя ошибка, – сказал Джуан, продвигаясь к двери, явно пытаясь поскорее выпроводить Карла из лаборатории, – но ее легко исправить, мы сейчас же этим займемся!
Как только Карл скрылся в коридоре, Джуан подошел к моему столу:
– Никто не застрахован от ошибок, не стоит их бояться. – И добавил: – Ведь мы учимся на ошибках.
Таким был Джуан, словно в броне. Он вовсе не винил ни меня, ни того человека, который проверял мой отчет перед тем, как отправлять его дальше. Спокойный и философски смотрящий на жизнь. Неизменно оптимистично настроенный. Готовый поддержать каждого, кто с ним работает. Он мог достучаться до лучшего, что было в нас. Я искренне верю в это.
Тогда я даже не догадывался, что спустя восемь лет Джуана не станет, и что в конце останется только его жалкое подобие, вечно спешащее куда-то, тревожное и беспокойное. Его плечи опустятся, лицо осунется, а волосы покроет седина. Я больше не буду с ним работать, и хуже того, даже не буду с ним разговаривать.
За окном показалась Сена, и это прервало мои мысли о Джуане. Я приехал к мосту Нотр-Дам. Перешел мост, побродил по улицам, вышел к собору. Я долго стоял перед его великолепными дверями с фигурами святых и гаргульями на каменных стенах, витражными окнами, сияющими в лучах солнца. Захватывающая работа. Какое великолепное творение! Сделал пару фотографий на телефон, чтобы показать Адаму, когда вернусь домой. Потом вошел внутрь.
Остаток дня я провел, гуляя по городу, добираясь на метро до очередной достопримечательности, исследуя улочки Латинского квартала, и в конце концов, ближе к вечеру устроился отдохнуть в бистро под названием «Les Deux Magots» рядом с бульваром Сен-Жермен. Небо затягивало тучами, но я все равно выбрал столик на улице. Заказал citron presse и откинулся на спинку плетеного стула. Я положил руку на заветный мешочек, который висел у меня под рубашкой, и посматривал на прохожих. Был погожий день, но я чувствовал, как сердце сжимается в груди. Я был предоставлен самому себе – и даже не представлял, насколько это может затянуться. Мне хотелось обратно домой. Провести выходные с Адамом. Поработать вместе с коллегами. И может быть даже, набравшись храбрости, пригласить Тессу на обед. Или на ужин. Это был бы неплохой способ избежать одиночества в пустой квартире. Мысли о ее темных волосах заставили меня улыбнуться.
Я мог бы сидеть так до захода солнца, но мой телефон звякнул, напоминая, что мне пора отправляться в катакомбы. Я расплатился по счету и неохотно направился к метро.
Проехав несколько станций, я вышел на остановке Денфер-Рошеро и поднялся по лестнице. На площади я наткнулся на указатель и сразу же отправился к каменному зданию, которое, как я прочитал, было частью бывших городских ворот Barrière d’Enfer. Небольшая серая каморка, примыкавшая к воротам, оказалась билетной кассой катакомб. Но маленькая дверь была плотно закрыта, и вокруг никого не было.
Я постучал, но никто мне не ответил. Я постучал снова, в этот раз сильнее колотя по темному дереву. Мне показалось, что я услышал шаги с другой стороны, а потом дверь медленно открылась внутрь. Прыщавый юнец лет восемнадцати стоял передо мной.
– Антуан? – неуверенно спросил я.
– Нет, – ответил он по-французски, закатывая глаза. – Антуан работает. Следуйте за мной.
Он повернулся и пошел, а у меня не оставалось иного выбора, кроме как последовать за ним. Он шел быстро, так что мне пришлось поторопиться, чтобы не отставать.
– Куда мы… – начал было я на ломаном французском, но мой проводник только пренебрежительно махнул рукой и повторил:
– Следуйте за мной.
Пройдя еще немного, он скрылся за дверью. Оказавшись на пороге, я с ужасом увидел, что проход ведет к крутой каменной винтовой лестнице, уходящей вниз. Катакомбы. Мы направлялись в тоннели. Мое сердце бешено заколотилось в груди, воротничок рубашки показался слишком тесным, казалось, воздух больше не поступает в легкие. Но, несмотря на поднимающуюся панику, ноги сами понесли меня вниз по узким каменным ступеням, хотя стук метавшегося в груди сердца едва ли не заглушил звуки шагов. Мы спускались все ниже и ниже. Голова кружилась, и от постоянных поворотов начинало тошнить. Я не представлял, как долго мы шли, но к тому моменту, как лестница закончилась, мне показалось, что мы спустились уже на несколько этажей под землю.
Мой молчаливый проводник поспешно шел впереди меня, похоже было, что ему тоже здесь не нравилось. Тоннель был сырым и темным. Кости шести миллионов парижан покоились в этом месте. Скелетов пока видно не было, но меня пугали вовсе не они. А вот тоннель, с его низкими потолками и узкими стенами… Я спешил позади моего проводника, чувствуя, что начинаю дышать быстрее и чаще. На лбу выступили капли пота, хотя самого меня пробирала дрожь. Накатывали волны головокружения, и я с трудом переставлял ноги. Я не был уверен, что смогу продержаться долго, но страх потерять из виду моего проводника заставлял меня двигаться вперед. Нужно было попытаться отвлечься.
И как раз тогда мы прошли мимо небольшой ниши, закрытой оргстеклом. За ограждением виднелся потрепанный деревянный стул и небольшая табличка с текстом, освещенная свечой. В ней говорилось о Второй мировой войне. Я вспомнил еще кое-что, что успел прочитать о катакомбах. Во время войны партизаны прятались в этой извилистой сети тоннелей. Годами жили тут.
Каково им было бороться против господства фашистов? Жили ли они в постоянном страхе и с ощущением нависшей над ними угрозы? Или же их преданность своей цели, справедливости и стремление к свободе наделяли их отвагой? Я подумал, что, наверное, в их душе смешивались все эти чувства. Настоящая отвага может быть только перед лицом страха – если ты ничего не боишься, то как твои поступки можно назвать храбрыми?
Но какова ирония! Задумывались ли они, живя в стесненных условиях, окруженные останками умерших, но верные своим принципам, глядя на кости, о том, что в любом случае все, кого они пытаются спасти, так или иначе окажутся здесь же? Пусть даже им удастся сократить страдания и смерти, будет ли в этом какой-то смысл? Вселяло ли это в них сомнения? Кости в тоннелях принадлежали людям, они прожили свою жизнь и умерли – кто-то со смыслом и значением, кто-то нет. Важно ли это, по большому счету, как они жили?
Мой проводник продолжал петлять по коридорам. Я ускорил шаг, как раз когда мы повернули за угол и наткнулись на кучу костей.
Я остановился. Моя паника прошла. Длинные скошенные стены были облеплены костями – аккуратно уложенные бедренные кости, кости голени. Сложные витиеватые узоры сложены из ключиц и ребер. Прямо передо мной была колонна из оскалившихся черепов. Я подумал о тех, кто прятался в катакомбах. Конечно, важно, как мы проживаем свою жизнь. Партизаны понимали это. Должно быть, они смотрели на эти кости и думали, что ужас этих тоннелей – ничто в сравнении с тем, что совершается над ними, на улицах оккупированных Парижа, Лодзи, Берлина, Амстердама. Все партизаны, где бы они ни жили, должно быть, понимали, что лучше встретиться со страхом лицом к лицу, чем игнорировать его.
