Кора Антарова - Две Жизни
Возвращавшийся хозяин нёс хрустальное блюдо, переливавшееся всеми цветами радуги. Точно драгоценные опалы, сверкали его грани.
– Венеция, – сказал он, подавая блюдо мне. – Это старый принц куплено. А это – Флоренция, – ткнул он в фиолетовое блюдо. – Тоже старо. Кардинал покупал.
– Это, верно, очень дорого, – протянул я со страхом. Он усмехнулся и ответил:
– Пишет друг – с тебя взять сколько можно мала мала. Меньше сто рублей не будет. Если даришь принцу, как пишет здесь, – опять ткнул он в записку кондитера, – надо платить. Подожду, если сейчас нету.
Я радостно отдал ему половину суммы и обещал завтра занести остальное.
– Отдавай кондитерская, он перешлёт, а я ему отошлю блюда сегодня вечером. Пишет – надо молчать. Хорошо. Капитан уже искал меня внизу.
– Ну вот ты меня покинул, Лёвушка, я тебе и не покажу перл, нечто совершенно изумительное, что я здесь нашёл. И как кстати, – сказал воодушевлённый капитан.
– Вот хорошо-то! У каждого из нас будет своя тайна. Только чур! не выспрашивать! – отвечал я.
Должно быть, я сиял не меньше самого капитана, так как он вторично с удивлением на меня посмотрел, но ни о чём спрашивать не стал.
Мы вышли из магазина, капитан уносил свою тайну в кармане, мои же оставались в лавке, надо было только заказать к ним фруктов, что мы очень скоро и сделали, велев их доставить завтра к трём часам дня в кондитерскую.
По дороге домой я просил капитана ни слова никому не говорить о сластях и фруктах, так как они предназначались Ананде. Хочу поставить их в комнату к его приезду. Капитан, казалось, был очень разочарован.
– А я-то думал, что всё это для Анны. И моя тайна была согласована с едой, – огорчённо сказал он.
– Об Анне хлопочет князь; да и ест она как воробей. Не стоит и хлопотать, – утешал я его.
Он рассмеялся и спросил, не на львиный ли аппетит заказал я свои тайны для Ананды.
– Ну, ведь и львы бывают разные. Я ведь тоже Лев. Надеюсь, хватит и львам, и принцам, и мудрецам, и воробьям, – ответил я, снова думая о том, тактично ли я поступил и одобрил бы меня Флорентиец или нет.
– Как говорят у нас на флоте, ты занятный мальчишка, Лёвушка. Жаль, поздно ехать за город за цветами. Но всё же зайдём сюда, я вижу белую сирень, – сказал капитан, взяв меня под руку и проходя в огромную, прекрасную оранжерею.
Он выбрал два деревца белой сирени. Я пожалел, что беден и не могу купить такое же деревце тёмно-фиолетовой сирени, чтобы украсить ею комнату Ананды. Но я решил попросить об этом И. И тут же, вспомнив о деньгах Али молодого, собрался купить довольно большое деревце с огромными душистыми кистями, густо-фиолетовыми, с крупными махровыми цветами.
Капитан засмеялся, но чуть не выронил бумажник из рук, когда услышал просьбу прислать сирень завтра.
– Лёвушка, – сказал он, – я буду молчать обо всём. Но скажи мне, почему ты так чтишь этого человека?
– Я не сумею вам объяснить этого сейчас. Но если после игры Анны вы повторите свой вопрос, мне будет легче объяснить вам своё благоговение. Это не одно преклонение. Это путь его страданий и любви, претворённых им в свет для людей.
Уже смеркалось, когда мы подошли к дому. Вскоре мы втроём сошлись за обедом, и я снова ощутил, как мне недостаёт И. Я был рассеян, отвечал невпопад и всё думал, где И., чем он занят и скоро ли они приедут с Анной.
После обеда мы прошли в зал, передвинули рояль приблизительно так, как он стоял у Анны, поставили белую сирень с таким расчётом, чтобы Анне она не мешала, но вместе с тем пианистка могла бы ею любоваться. Принесли ещё немного роз; капитан с князем хлопотали, устраивая в другом конце зала чайный стол. Я ничего не хотел больше делать; я ждал И., ждал Анну, ждал музыку с таким напряжением, что не мог ни минуты оставаться на одном месте.
Наконец, раздался стук колёс, и я понёсся по комнатам, как пудель, почуявший любимого хозяина, грозя что-либо сокрушить на своём бегу.
Едва увидев И., я повис на его шее, забыв всё и вся. Он засмеялся, прижал меня к себе ласково, но сейчас же отвёл мои руки, поставив меня перед закутанной в чёрный плащ Анной.
– Первая твоя обязанность была приветствовать гостью, – тихо сказал он. Но глаза его были ласковы, лицо улыбалось, и выговор звучал совсем не сурово.
Я принял плащ Анны, который уже снимал с неё отец, поцеловал ей обе руки и отошёл в сторону, чтобы дать возможность поздороваться с ней князю и капитану.
Князь сиял и волновался, благодарил её за оказанную ему честь; а капитан – более чем когда-либо находясь в своей тигровой шкуре – рыцарски ей поклонился.
Анна отказалась от чая, сказала, что съест грушу, немного отдохнёт и будет играть.
На ней было платье тёмно-оранжевого матового цвета, на груди крупным алмазом приколото несколько наших фиалок, и косы лежали по плечам.
Я вздрогнул. На моём блюде красовалась женщина в оранжевом хитоне, с такими же косами... Что же я наделал? Не оскорбится ли Ананда?
Я так расстроился, что пришёл в себя только от звуков передвигаемого стула у рояля.
Анна села. Снова лицо её стало не её обычным лицом. Снова из глаз полился лучами свет, на щеках заиграл румянец, алые губы приоткрылись, обнажая ряд мелких белых зубов.
Первые же звуки "Лунной сонаты" увели меня от земли и всего окружающего.
Я понял, что не знал никогда этой вещи, хотя тысячу раз слышал её. Что она сделала с нею? Откуда шли эти краски? Это не рояль пел. Это жизнь, надежды, любовь, мука, зов рвались в зал, разрывая меня всего и обнажая боль и радость, что скрывались в людях, под их одеждами, под их словами, под их лицемерием. Звуки кончились, но тишина не нарушалась. Я плакал и не мог видеть никого и ничего.
Не дав нам пережить до конца эту сонату, но увидев впечатление, произведённое ею, Анна стала играть переложение Листа на песни Шуберта.
Я старался взять себя в руки, почувствовав на себе взгляд И. Лицо его было бледно, строго, точно ему пришлось немало вылить из сердца душевных сил. Его взгляд как бы приказывал мне забыть о себе и думать о капитане.
Я отёр глаза и стал искать капитана. Два раза я посмотрел на какого-то чужого человека, который сидел рядом с И., и только взглянув в третий раз, понял, что это капитан.
Бледное, обрезанное, как у покойника, лицо с заострившимися чертами; глаза, несколько десятков минут назад сверкавшие золотыми искрами энергии и воли, потухли. Он безжизненно сидел, как истукан, и чем-то напомнил мне И., который спал когда-то в вагоне сидя с открытыми глазами, чем привёл меня в изумление. Я готов был броситься к капитану; мне казалось, что он упадёт. Но глаза И. снова устремились на меня, и я остался на месте...
И снова музыка увела меня от земли, снова всё исчезло. Я жил в каком-то другом месте; я точно видел рядом с капитаном мощную фигуру Ананды, рука которого лежала на коротко остриженной голове англичанина. Капитан, коленопреклонённый, в муке протягивал руки к какому-то яркому свету, имевшему очертание высокой фигуры. Фигура складывалась всё яснее, и я узнал в ней Флорентийца, – я был близок к обмороку. Музыка замолкла. Я едва перевёл дыхание, едва осознал, где я, как раздались снова звуки, и внезапно в комнате полилась песня.
Контральто Анны напоминало голос мальчика альта или юного тенора. Нечто особенное было в этом инструментальном голосе.
То была песня любви, восточный колорит которой то рассказывал о страданиях разлуки, то уводил в ликование радости.
И эта песня кончилась. И началась другая – песня любви к родине, песня самоотвержения и подвига. А я всё не мог понять, неужели у стройной, хрупкой женщины может быть такой силы глубокий низкий голос? Неужели земное грешное существо может петь с таким вдохновением, как это мог бы делать только какой-нибудь ангел?
Песня смолкла, Анна встала.
– Нет, Анна, дитя моё, не отпускай нас из залы в таком состоянии возбуждения и с сознанием своих слабостей и убожества. Ты видишь, мы все плачем. Спой нам несколько греческих песен, которые ты поёшь так дивно. Но верни нас на землю, иначе мы не проживём до завтра, – услышал я голос Строганова, который старался улыбнуться, но, видимо, едва владел собой.
Анна обвела нас всех глазами; на лице её засветилась счастливая улыбка; она снова опустилась на стул и запела греческую народную песню, песню любовного мечтания девушки, обожающей родину, семью и милого.
Я взглянул на И. О, как я переживал его детскую жизнь! Я точно сам лежал ночью у моря, среди растерзанных трупов его близких. Мне захотелось закричать, чтобы Анна спела что-то другое. Я уже было поднялся, но встретил взгляд И., такой добрый, такой светлый. И такой могучей силой веяло от него, что я понял впервые всё величие духа человека, который жил подле меня, возился с моими немощами и... не тяготился мною, таким слабым, беспомощным невеждой, а радостно нёс мне и каждому свою помощь.
