Тело каждого: книга о свободе - Оливия Лэнг
Как и большинство английских школьников того времени, я в глаза не видела книги «Дженни живет с Эриком и Мартином», несмотря на то что жила в семье открытых лесбиянок. Теперь, разглядывая экземпляр книги в Британской библиотеке (один из двух, но второй либо украли, либо потеряли), я понимаю, что так взбаламутило консерваторов. Эрик и Мартин – двое косматых, молодых красавцев-хиппарей, которые появляются то с голой грудью, то в кожаных куртках. Они много времени проводят в постели. На одной странице Мартин дремлет под пуховым одеялом. Эрик (голый, судя по всему) развалился рядом с ним, а Дженни устроилась с куклой у него на коленях. Всё это очень по-европейски: раскованная телесность, которая, если в ней нет откровенной эротики, остается предметом анафемы для целого слоя носителей английской чувствительности. На последующих страницах семейство чинит лопнувшую шину велосипеда, спорит, кто будет готовить ужин, и стирает белье. Возмутительно.
Эрик с Мартином везут Дженни на тележке из прачечной домой, и тут на них с гневной тирадой обрушивается соседка. «Эй вы, геи! Сидели бы дома, чтоб людям не приходилось на вас смотреть! Фу!»[261] – шипит она. Дженни очень страшно. Дома она спрашивает Эрика, почему эта женщина так разозлилась, и он отвечает, что некоторые люди не понимают, как двое мужчин могут любить друг друга. Принеси мелки, говорит он ей, и рисует на плитке на заднем дворе пояснительный комикс. Женщина-палочка кричит на двух мужчин-палочек, держащихся за руки, но на этот раз ее останавливает ее муж-палочка и рассказывает, что он сам был в однополых отношениях. «Нет ничего плохого в том, чтобы жить с тем, кто тебе дорог»[262], – объясняет он добродушно.
С простым словом «дорог» сложно спорить, тем не менее к 1987 году семьдесят четыре процента британцев считали, что гомосексуальность всегда или почти всегда предосудительна; за предыдущие пять лет эта цифра выросла на тринадцать процентов во многом из-за негативного освещения проблемы СПИДа в прессе. Вопрос «Дженни» подняли несколько членов парламента в Палате общин, в том числе министр образования Кеннет Бейкер; он осудил вседозволенность в обществе и пообещал ужесточить меры против половых отклонений всех видов, начиная от гомосексуальности и заканчивая абортами. На конференции Консервативной партии в октябре 1987 года премьер-министр лично раскритиковала то, что в своем докладе завуалированно назвала «позитивными образами», и добавила: «Детей, которым необходимо прививать уважение к традиционным нравственным ценностям, учат, что у них есть неотъемлемое право быть геями. Что этим детям нужно, так это подготовка к полноценной жизни».
Статью 28 предложили как поправку к закону о местном самоуправлении меньше чем через два месяца. Она запрещала местным органам власти публиковать или распространять материалы о гомосексуальности и преподавать в школах «приемлемость гомосексуальности как предполагаемых семейных отношений»[263]. В силу закон вступил 24 мая 1988 года и был отменен только в 2003-м. Как и параграф 175 прусского криминального кодекса и Указ президента № 10450 в эйзенхауэровской Америке, статья имела ощутимые материальные последствия (в том числе перекрытие финансирования молодежных групп и телефонов доверия для геев, как никогда востребованных в годы эпидемии СПИДа) и нагнетала атмосферу ненависти.
Если в школах невозможно обсуждать гомосексуальность в положительном ключе, неизбежно начинает происходить противоположное. Гомофобия беспрепятственно пошла на взлет. Дырявый, лесбуха, сдохни от СПИДа – теперь на детской площадке такое мог услышать в своей адрес каждый гомосексуальный или гендерно-неконформный ребенок. В моем теле всё еще хранится пережиток школьных лет: это мышечное напряжение и стиснутость, необходимость скрывать всеми силами мои «семейные обстоятельства», не говоря уж о моем собственном разладе со своим гендером: я не девочка, а что-то среднее, только пока непонятно, как это назвать. Размышляя теперь о злосчастном наследии тех лет, мне кажется понятным, почему во мне так отозвалась райховская теория о броне характера.
Но еще я помню то чувство, когда вокруг меня маршировали тела по Вестминстерскому мосту. Парадокс статьи 28 в том, что, оградив квир-сообщество стеной невидимости, она же разожгла мощнейшую волну квир-активизма. Благодаря этим воспоминаниям мне близок и понятен ключевой аспект философии Райха: политика способна превращать тела в тюрьмы, но тела, в свою очередь, способны менять политический ландшафт. В 1988 году активисткам-лесбиянкам дважды удалось пробить стену невидимости и буквально ворваться в новостные хроники. Второго февраля четыре женщины пробрались в Палату лордов – в день, когда проходило голосование за принятие законопроекта. Через несколько секунд после объявление результатов две из них спустились с балкона для публики на бельевой веревке, которую они купили на местном рынке и пронесли внутрь, спрятав под куртками-спецовками – отличительным элементом облика лесбиянки того времени.
Вечером 23 мая, накануне вступления законопроекта в силу, еще четыре женщины проникли в студию «Би-би-си ньюс» во время трансляции шестичасовых новостей. Одна из них приковала себя наручниками к камере, которая в тот момент зловеще пошатнулась. Пока Сью Лоули продолжала зачитывать текст с телесуфлера, за кадром слышались удары и приглушенные крики: «Нет статье!» В конце концов ей пришлось прерваться и извиниться за шум: «Боюсь, у нас произошло вторжение»[264]. Судя по звукам, второй ведущий новостей, Николас Уитчелл, повалил одну из женщин на пол и попытался оттащить, что оказалось не так-то просто, поскольку она приковала себя наручниками к столу. Мы смотрели повтор этого выпуска весь вечер и не могли поверить своей радости. Заголовок на первой странице «Дейли миррор» на следующий день гласил: «Ведущий Би-би-си сел на лесбиянку»[265].
Бельевая веревка, судя по всему, оставила во мне более глубокий след, чем я осознавала. К восемнадцати годам я оказалась вовлечена в экологический активизм прямого действия. Чаще всего ненасильственное прямое действие означало физическую оккупацию проблемной территории. Мы ложились перед машинами на въезде на выставку вооружений (в первый раз, когда я со спертым от адреналина дыханием легла на землю перед автомобилем, меня подняли двое полицейских и швырнули об ограждение). Мы забирались на крыши нефтяных компаний и разбивали лагеря на пути дорожного строительства. Как наблюдал Растин, действенность такого гражданского неповиновения прямым образом коррелирует с физическим риском для тела. Очевидно, что чем более опасное или непредсказуемое действие предпринимал активист, тем сильнее был эффект – и с точки зрения общественного резонанса, и с точки зрения того, насколько сложно было заставить его перестать.
Дорожные протесты меня настолько
