Кора Антарова - Две Жизни
И. внимательно осмотрел детей, вынул из кармана красивый гранёный флакон, которого я ещё не видел, и дал лекарство.
– Вы не волнуйтесь, – обратился он к Жанне. – Можно было ждать и худшего. Через два часа жар спадёт, и дети снова будут чувствовать себя хорошо. Но это не значит, что они уже совсем здоровы. Я вас предупреждал, что немало ещё времени вам придётся за ними ухаживать.
– Ухаживать я готова всю жизнь, лишь бы они были здоровы и счастливы, – героически удерживаясь от слёз, ответила Жанна. Я заметил в ней какую-то перемену. О таком молодом существе не скажешь, что оно вдруг постарело. Но у меня сжалось сердце при мысли, что только сейчас она начинает по-настоящему осознавать своё положение, и в ее сердце ещё глубже пускает корни скорбь.
По распоряжению И. детей вынесли на палубу и, завернув в одеяла, оставили там вплоть до нашего нового визита.
Устроив её подле, мы сказали, что сейчас же вернёмся с нашими приятельницами, о которых говорили ей вчера. Но пусть она лежит и не думает вставать.
Войдя к Жанне, обе женщины сердечно обняли её, осторожно, на цыпочках, подошли к детям и чуть не расплакались, тронутые их красотой, беспомощностью и болезненно пылающими щёчками.
Обе итальянки выказали большой такт в обращении с Жанной; говорили мало, вопреки свойственным этому народу говорливости и темпераменту; но все их слова и действия были полны уважения и сострадания.
Очень нежно и осторожно, с моей помощью, молодая итальянка обмерила детей, и по её лицу несколько раз пробежала судорога какой-то внутренней боли. Очевидно, и её сердце уже знало драму любви и скорби.
Старшая дама в это время успела снять мерку с Жанны, хотя та и уверяла, что ей ничего не надо, но вот всё детское бельё и платье у неё стащили на пароходе моментально.
Нежно улыбаясь Жанне, дамы вышли. Я последовал за ними, а И., задержавшись возле детей, догнал нас уже на нижней палубе, где сейчас устанавливали сходни.
Пароход должен был простоять в порту весь день, так что спешить было незачем. Но И. хотел поскорее купить детям игрушки, чтобы они, проснувшись, легче выдержали постельный режим.
Городок был живописен. С массой зелени, огромными садами, редкостной растительностью и красивыми, почти сплошь одноэтажными домами, большей частью белыми, он был очень уютен.
Мы отыскали игрушечный магазин, набрали кучу самых разных игрушек и отправили их Жанне, скорбные глаза которой всё стояли передо мной.
Мне хотелось самому отнести покупки, но И. шепнул, что мы должны проводить дам в другие магазины, отвести на пароход, а затем ещё спешно навестить одного из друзей, где нас могут ждать известия.
Быть может, нам придётся свернуть на лошадях к турецкой границе и добираться в Константинополь сушей, что и дольше и труднее.
Я пришёл в ужас. "А Жанна?" – хотел я крикнуть. Но И. приложил палец к губам, взял меня под руку и ответил на какой-то вопрос старшей итальянки.
Я так был потрясён возможной разлукой с Жанной, печалился её дальнейшей судьбой, что в моё сердце словно вонзилась заноза. Я мгновенно превратился в "Лёвушку-лови ворон", забыв обо всём, и если бы не твёрдая рука И., я бы, наверное, застыл на месте.
– Подумай, разве мог Флорентиец быть столь рассеянным, невоспитанным и нелюбезным. Иди, предложи руку молодой даме и будь ей таким кавалером, каким ты желал бы выглядеть в глазах Жанны, если бы тебе пришлось её провожать. Вежливость обязательна для друга Флорентийца, – услышал я шёпот И.
Снова и снова я постигал, как трудно мне даётся искусство самовоспитания, как я неопытен и не умею владеть собой. Мелькнул передо мною образ брата; я вспомнил о его железной воле и рыцарской вежливости во время разговора с Наль в саду Али Мохаммеда. Я сделал невероятное усилие, даже физически ощутив напряжение, подошёл к молодой девушке, снял шляпу и, поклонившись, предложил ей руку.
Тоненькое личико с огромными глазами вспыхнуло, она улыбнулась и как-то мгновенно изменилась. Она стала так миловидна, что я сразу понял, чего ей недоставало. Уныние, разочарование, лежавшие на этом лице, делали его мёртвым.
"Должно быть, и здесь Матери Жизни потребовалась чёрная жемчужина в ожерелье", – вспомнились слова Али.
Жалость к спутнице помогла мне забыть о себе, и я стал искать, чем рассеять её печаль.
Я начал с того, что представился, попросив прощения, что мы не сделали этого раньше.
Девушка ответила, что фамилию она прочла в судовой книге, и это не составило труда, ибо каюта-люкс на пароходе только одна.
Она рассказала, что родом из Флоренции, что вот уже два года они живут в Петербурге у дядюшки. На родине её постигло очень большое горе, и мать увезла её путешествовать.
Зовут её Мария, а мать Джиованна Гальдони, они едут в Константинополь навестить тётушку, синьору Терезу, которая вышла замуж за дипломата и теперь вот судьба закинула её в Турцию. Она спрашивала, куда едем мы с братом. Я ответил, что пока в Константинополь, дальнейшего маршрута ещё не знаю.
Так дошли до магазина белья, и здесь мы уступили поле сражения обеим синьорам. Однако при покупке платья и верхних вещей я решил вмешаться, ибо итальянки предпочитали вещи светлые и яркие. Я же выбрал для Жанны синий костюм из китайского шёлка, белую батистовую блузку и небольшую английскую шляпу из рисовой соломки с синей лентой. Мы послали ещё купить два чемодана, уложили в них всё, кроме шляп, сели на извозчиков и покатили на пароход. Разряженные путешественники первого класса, дамы, показывавшие свои туалеты и делавшие глазки мужчинам, и мужчины, старавшиеся блеснуть своим остроумием, ловкостью, аристократичностью манер и выказать все свои мужские достоинства, после того как я видел их изнанку во время бури, вызвали у меня чувство, близкое к тошноте.
Со многими мы были знакомы, многим помогали во время бури. Я знал, как они нетерпеливы, помнил их грубость в обращении с прислугой, отсутствие у этих лощёных людей всякой выдержки в часы опасности. И теперь не мог отвязаться от представления о стаде двуногих животных, которым подвернулась новая возможность выставить напоказ свои физические достоинства.
Мы проводили наших дам до каюты Жанны, зашли за турками и вместе с ними вернулись в город.
На этот раз мы двинулись к окраине. По цветущему приморскому бульвару мы вышли на тихую улицу и позвонили у красивого белого дома, окружённого садом.
По дороге я спросил молодого турка, как ведёт себя рана на его голове.
– Рана почти зажила, а вот нога всё ещё очень болит, – ответил он мне.
– Почему же вы не покажете её И.? Он ответил, что не хочет волновать отца и скрывает от него, что болен. Уже перед дверью я шепнул И., что у его молодого приятеля рана на ноге, которую тот скрывает от отца.
И. кивнул мне головой, тут открылась дверь, и мы вошли в дом.
Скромный снаружи белый домик с мезонином был чудом уюта. Большая передняя – нечто вроде английского холла – разделяла его на две части. Стены были обшиты панелями из карельской берёзы. Такого же дерева вешалка, стулья, кресла, столы. Выше панелей стены были обиты сафьяном бирюзового цвета, по ним спускались большие ветки мимозы. Пол застлан голубым ковром с жёлтыми и белыми цветами. Я остановился зачарованный. Так легко дышалось в этой комнате, точно это был замок доброй феи. Я замер по обыкновению "Лёвушкой-лови ворон" и не знал, в каком месте земного шара сейчас нахожусь.
Я ничего не слышал, а только смотрел и радовался гармонии этой комнаты, даже жалкого подобия которой я никогда не видел.
На верхней площадке лестницы открылась такая же, карельской берёзы, дверь с бирюзовой ручкой, и женская фигура в белом стала спускаться к нам.
Каково же было моё изумление, когда я увидел, что лицо женщины, её руки, шея – совершенно чёрные. Она подошла прямо к И., протянула ему обе чёрные руки и заговорила по-английски.
Неожиданно увидев черную женщину не в балагане, но разговаривающую по-английски, с прекрасными манерами, с фигурой подобно статуе, с лицом красивым, без ужасных толстых губ, и с косами, – я просто испугался. Должно быть, моё лицо выражало смятение достаточно ярко, так как даже неизменно выдержанный И. засмеялся, и я поспешил спрятаться за его широкую спину.
Сейчас я даже не знаю, почему так перепугался тогда. Правда, глазами она вращала здорово, говорила горловым голосом очень быстро, но ничего отвратительного в ней не было. Она была по-своему нежна и женственна, быть может даже прекрасна.
Но мне она внушала ужас.
Я всё пятился, пропустив вперёд обоих турок, которые, очевидно, знали её раньше. Я дрожал от ужаса при мысли, что мне придётся коснуться этой агатовой руки.
О чём-то договорившись с И., чёрная женщина быстро прошла своей лёгкой и гибкой походкой в комнату. Я вытирал пот со лба и всё не мог успокоить своего колотившегося сердца. И. всмотрелся в меня внимательно, перестал смеяться и очень ласково сказал:
