Герман Гессе - Игра в бисер
Иозеф: «Вы полагаете, святой отец, что нам недостает теологической основы?»
Отец Иаков: «Да что там, о теологии мы уж лучше помолчим, вы далеки от нее. Неплохо было бы вам обзавестись фундаментом попроще, антропологическим, например, – жизненным учением и жизненными знаниями о человеке. Нет, не знаете вы человека, не знаете ни в его скотстве, ни в его богоподобии. Вы знаете только касталийца, особый вид, искусственно выведенный опытный экземпляр».
Для Кнехта это был, разумеется, счастливый случай: совместные занятия давали ему самые широкие возможности привлечь отца Иакова на сторону Касталии и убедить его в ценности союзничества. Более того, создалась обстановка, настолько соответствовавшая самым заветным его желаниям, что очень скоро в нем заговорила совесть. Ему стало казаться постыдным и недостойным, что этот столь уважаемый человек сидит, доверившись ему, сидит тут рядом, гуляет взад и вперед по галерее, ничего и не подозревая о том, что сделался объектом и целью тайных политических планов и действий. Кнехт уже не мог более мириться с подобным положением и только было принялся придумывать форму, в которую он облечет свое признание, как старик, к его величайшему удивлению, опередил его.
– Дорогой друг, – сказал он однажды, как бы невзначай, – поистине мы с вами придумали себе в высшей степени приятный и, я надеюсь, плодотворный вид общения. Оба рода деятельности, которые на протяжении всей моей жизни были самыми любимыми для меня – учиться и учить, – превосходно сочетаются в наших совместных занятиях, и для меня они оказались совсем кстати, ибо я начинаю стареть и не мог бы придумать себе более целительной и бодрящей терапии, нежели наши занятия. Итак, что касается меня, то я при этом обмене, во всяком случае, остаюсь в выигрыше. Но я вовсе не уверен, что и вы, мой друг, вернее, те, кто послал вас сюда и на службе у кого вы состоите, извлекут из происходящего те выгоды, какие они, быть может, надеются извлечь. Мне хотелось бы предупредить возможное разочарование, к тому же я не хочу, чтобы между нами возникли какие-нибудь неясности, а потому позвольте мне, старому практику, задать один вопрос: сколь меня ни радует ваше пребывание в нашей любезной обители, оно, конечно, не раз приводило меня в недоумение. До недавнего времени, короче, до вашего отпуска, я полагал, что цель и смысл вашего присутствия здесь для вас самих по меньшей мере не вполне ясны. Справедливы ли мои наблюдения? Кнехт подтвердил, и отец Иаков продолжал: – Отлично. Но после вашего возвращения из отпуска произошли перемены. Вас более не мучают ни мысли, ни заботы о цели вашего приезда сюда, вы ее уже знаете. Так это? Отлично. Следовательно, я на верном пути. По всей вероятности, и мои догадки о цели вашего пребывания здесь также верны. Вы выполняете дипломатическое поручение, и касается оно не монастыря и не нашего настоятеля, оно касается меня… Теперь вы видите, что от вашей тайны уже мало что осталось. Дабы полностью прояснить положение, я советую вам сообщить мне до конца все остальное. Итак, каково ваше поручение?
Кнехт вскочил и в замешательстве, в смущении, почти в отчаянии стоял перед стариком. Затем он воскликнул:
– Вы правы! Впрочем, облегчив мое положение, вы в то же время пристыдили меня, опередив в моих намерениях. С некоторых пор я ломаю себе голову над тем, каким образом сообщить нашим отношениям ту ясность, которой вы только что столь быстро добились. К счастью, моя просьба о помощи и ваше согласие ввести меня в вашу науку последовали до моего отпуска, а то ведь и впрямь могло показаться, что это всего лишь дипломатическая уловка с моей стороны и наши совместные занятия – только предлог. Старик дружески успокоил его: – Моей единственной целью было помочь нам обоим выйти из затруднительного положения. Чистота ваших намерений не нуждается в доказательствах. Если я опередил вас и не сделал ничего такого, что не было бы желательным и для вас, то, стало быть, все в порядке.
О характере данного Кнехту поручения, которое теперь тут же было раскрыто, отец Иаков заметил: – Ваши касталийские господа являют собой хотя и не слишком гениальных, однако же вполне сносных дипломатов, и притом удача на их стороне. О вашем поручении я должен не спеша поразмыслить, и мой выбор будет отчасти зависеть от того, в какой мере вам удастся ввести меня в мир касталийских установлений и идей, да еще сделать их для меня приемлемыми. Спешить мы не будем.
Видя, что Кнехт все еще не вполне пришел в себя, он с резким смешком прибавил:
– Если угодно, можете усмотреть в моем поведении и особый род урока. Мы с вами два дипломата, а каждая встреча таковых есть борьба, хотя бы и в сколь угодно дружественных формах. И в этой нашей борьбе я временами оказывался слабейшим, инициатива ускользала из моих рук, вы знали больше, чем я. Теперь положенне выравнялось. Мой шахматный ход был удачным, а стало быть, верным.
Если Кнехту представлялось важным и ценным завоевать отца Иакова для целей касталийской Коллегии, то все же существенно важнее было для него возможно большему научиться у патера и, со своей стороны, явиться для этого ученого и влиятельного человека умелым проводником в касталийский мир. Кнехт был во многих отношениях предметом зависти для многих своих друзей и учеников, как постоянно незаурядные люди вызывают зависть не только своим внутренним величием, но а своей мнимой удачливостью, своей по видимости счастливой судьбой. Меньший видит в большем то, что он способен видеть, а уж путь Кнехта к вершинам всякому наблюдателю в самом деле представляется необыкновенно блистательным, быстрым и как будто бы незатрудненным; о той поре его жизни так и хочется сказать: да, счастье улыбалось ему! Не будем пытаться объяснять это «счастье» с точки зрения рацио или морали, как каузальное следствие внешних обстоятельств или как некую награду за особые добродетели. Счастье не имеет ничего общего ни с разумом, ни с этикой, оно в самой сущности своей – нечто магическое, принадлежащее архаическим, юношеским ступеням человечества. Наивный счастливец, одаренный феями, баловень богов – не предмет для рационального рассмотрения, в том числе и биографического, он – своего рода символ и находится за пределами личного и исторического. И все же встречаются выдающиеся люди, из жизни которых никак не вычеркнешь «счастья», пусть все оно заключается лишь в том, что они и посильная им задача встречаются исторически и биографически, что они родились не слишком рано и не слишком поздно; именно к таким, пожалуй, и следует причислить Иозефа Кнехта. Жизнь его, во всяком случае, на определенном отрезке, производит впечатление, будто все им желаемое снизошло на него словно манна небесная. Не станем отрицать и замалчивать этот аспект, хотя мы могли бы вполне рационально объяснить его лишь через посредство такого биографического метода, который чужд нам и вообще нежелателен и недозволен в Касталии, то есть разрешая себе бесконечные экскурсы о самом что ни на есть личном и приватном – о здоровье и недугах, о колебаниях и волнах в жизнеощущении и самоутверждении.
Мы убеждены, что подобный, для нас немыслимый вид биографии, привел бы вас к усмотрению полнейшего равновесия между счастьем и страданиями Иозефа Кнехта все же исказил бы и его облик, и его жизнь.
Довольно отклонений. Мы говорили о том, что Кнехт служил предметом зависти для многих знавших его или хотя бы слышавших о нем. Однако, пожалуй, ничто в его жизни не вызывало у людей меньшего масштаба такой зависти, как его отношения со старым бенедиктинским ученым, где он был одновременно и учеником и учителем, и берущим и дающим, завоеванным и завоевателем, где счастливо сочетались дружба и интимное рабочее содружество. Да и самого Кнехта ни одно его завоевание со времени Старшего Брата в Бамбуковой роще не наполняло большим счастьем, ни одно не порождало такого ощущения отличия и вместо стыда, награды и призыва к новым делам. Едва ли не всеми его близкими учениками засвидетельствовано, с какой радостью, сколь часто и охотно он рассказывал впоследствии об отце Иакове. У него Кнехт научился тому, что в тогдашней Касталии он вряд ли смог бы почерпнуть. Он приобрел не только некоторое представление о методах и средствах исторического познания и исследования и первый свой опыт применении их, но и гораздо большее: он понял и пережил историю не как oблaсть знаний, а как реальность, как жизнь, что с необходимостью повлекло за собой пресуществление и его собственного личного бытия в субстанцию истории. У обыкновенного ученого он этому не смог бы научиться. Отец Иаков, в придачу к своей солидной учености, был не только мудрым созерцателем, но и деятельным созидателей; он использовал место, на которое его поставила судьба, не для того, чтобы услаждаться уютом созерцательного существования, но отворил свою ученую келью всем ветрам мира и открыл свое сердце бедам и чаяниям своей эпохи, он сам был участник событий своего времени, он нес свою долю вины и ответственности за них; он не только трудился над обозрением, упорядочением, осмыслением давно минувшего и имел дело не только с идеями, но и преодолевал строптивое сопротивление материи и людей. Отца Иакова вместе с его соратником и соперником, недавно умершим иезуитом, не без причины считали теми, кто заложил основы дипломатической и моральной мощи, высокого политического авторитета, которые вновь обрела после периода бездействия и великой скудости Римская церковь.
