Маруся Светлова - Мысль творит реальность
И опять утро брезжило сквозь ветки шалаша, и можно было еще поспать, прижавшись к Алексу, потому что чайка – еще не прилетела, еще не каркала, значит, утро еще не наступило. Но она прилетала. И каркала резко: «Иии-кар-кар-кар-кар…» И еще один день их жизни здесь начинался. Чистый и естественный день свободных голых людей…
…Черепаха почти бежала к ней навстречу, бежала с лицом таким светлым, детским, что даже загар на нем, казалось, посветлел:
– Ашамочка, миленькая, Рыбак сейчас такого краба достал! Такого краба! Такого!..
Слов ей явно не хватало, и Ашам засмеялась: такой хорошей, по-детски восторженной была сейчас Черепаха, такой светлой в своей детской восторженности.
– Пойдем, Ашамочка, пойдем скорее, посмотришь…
И она уже тащила ее за руку, перескакивая голыми загорелыми ногами с камня на камень, улыбаясь, как будто бы очень важное событие произошло! И в этом была вся Черепаха – детскость ее, чистота, восторженность безо всяких масок, делания вида. Была она Черепаха, и этим было все сказано.
Еще издали Ашам увидела у стоянки Рыбака нескольких людей – загорелых, голых и таких естественных в этом морском пейзаже, что опять, в который раз уже ей подумалось: «Как естественны и красивы обнаженные человеческие тела, когда они просто есть, просто живут, как часть этой природы, этого берега. Как чайки, или можжевельник, или как это море…
Все рассматривали краба, который действительно был огромен. И поздравляли Рыбака. И Жена Рыбака, всегда молчаливая, тоже что-то говорила радостное – гордилась мужем, который поймал такого огромного краба.
Ашам и Черепаха тоже поохали, поахали, потом пошли к своим стоянкам, взявшись за руки, – две молодые, голые и свободные женщины.
И только тут, на пути к своей стоянке, Черепаха и сказала:
– А знаешь, мы послезавтра уезжаем…
И обернулась, посмотрев вдаль, в конец лагуны, куда-то туда, куда они с Мастером послезавтра уедут.
И Ашам остановилась и посмотрела туда же. Посмотрела туда тоскливо, даже лицо ее искривилось, потому что не надо было Черепахе туда ехать. Вернее, не хотелось ей, чтобы Черепаха туда уезжала. По крайней мере, послезавтра. Ну, остались бы еще на недельку, пока они тут…
– А вы когда? – как о чем-то неприличном тихо спросила Черепаха.
– Через неделю, – ответила Ашам тоже тихо, как будто они говорили о чем-то таком, о чем говорить было нельзя, не нужно, нехорошо…
И, увидев слезы, заблестевшие на глазах Черепахи, обхватила ее за плечи, прижала к себе, обняла, как маленького ребенка, которого надо утешить. А Черепаха и расплакалась, как маленький ребенок, заревела навзрыд, как девочка, и в реве своем забыла даже негласное правило – не называть настоящие их имена, но она уже говорила, сбивчиво, сквозь слезы:
– Маша, миленькая, Машенька, я не хочу уезжать… Не хочу, не хочу, не хочу…
И Маша – Ашам, как звали ее здесь, перевернутым ее именем, – только прижимала к себе плотнее да гладила Черепаху по плечу. И говорила, успокаивающе:
– Ну, что ты? Ну, это же ненадолго. Не успеешь оглянуться, как опять сюда приедешь… Ну, можно сюда на Новогодние каникулы выбраться, Рамо вон даже зимой здесь жил… Можно на праздники какие-нибудь приехать. Не успеешь оглянуться – и опять отпуск наступит. Ну, чего ты? Ну не плачь…
Хотя – какое там «не плачь», когда Маша и сама была готова зареветь, как девчонка.
Черепаха успокоилась. Успокоилась как-то обреченно, потому что плачь – не плачь, а возвращаться надо. Отпуск закончился. Нужно деньги зарабатывать. Нужно жить «нормальной» жизнью. И, вздохнув еще пару раз, вытерев слезы, пошла к себе на стоянку, к Мастеру.
А Маша смотрела на гладь моря – зеркальную, спокойную – и все думала, думала. Думала об отъезде Черепахи. О том, что спустя день не увидит тут, на камнях, загорелое ее изваяние.
Она все сидела, думала, и мысли ее текли мирно, спокойно.
Вот так люди жили раньше. Они просто жили. Просто были. Просто любили. Собирали хворост в лесу, чтобы разжечь костер, собирали ягоды и растения, ловили рыбу. Просто жили – и были счастливы. Потому что были свободные. «Голые и свободные», – добавила она, посмотрев на свои голые загорелые колени, смуглые ступни и пальцы ног, загорелые руки, которые обхватили эти загорелые ноги. «Голые и свободные быть собой и жить своей простой человеческой жизнью», – подумала она с завистью к тем людям, которые вот так когда-то и жили, как живет она, Маша, сейчас, – лишь урывками, иногда, вырываясь из сумасшедшей этой жизни, ненормальной, нечеловеческой, не Божьей, потому что разве мог Бог такое придумать.
Придумали все это они – люди…
Сначала они решили, что они самые важные, самые главные на планете, и поэтому стали использовать, подчинять себе других.
Они приручили козу и корову и стали пить их молоко.
Они придумали каменный топор и стали рубить все вокруг, строить себе дома, возводить заборы.
Они придумали орудия и стали обрабатывать почву, выращивать для себя еду.
Они придумали оружие и стали воевать с другими людьми.
И с того времени они только и делали, что придумывали больше и больше, все время что-то усовершенствовали и совали свой нос туда, куда никто их не просил, и все создавали что-то, создавали и придумывали.
Они придумали колесо и электрическую лампочку, химические заводы и ядерные реакторы. Они придумали подводные лодки и силикон, пластические операции и автомобили. Они придумали деньги и необходимость их зарабатывать, постоянно, все больше и больше. Они придумали и рекламу, и распродажи, и моду, и необходимость выглядеть как все, не хуже других, лучше других. Они придумали телевизоры, холодильники, микроволновые печи и еще кучу домашней техники, которая облегчала их жизнь и в чьих вибрациях и электрических полях жили их тела, старея и заболевая. Они придумали компьютеры и мобильные телефоны и вообще перестали видеть друг друга, смотреть друг на друга и говорить друг с другом, хотя все время только и делали, что говорили. Потому что все важное говорится кратко, глаза в глаза. И для этого не нужны никакие придуманные средства связи.
Но они придумывали и придумывали. Интернет и компьютерные игры, выборную систему и предвыборные игры. Они придумали кучу условностей – в чем ходить и как выглядеть, что говорить и чего не говорить. Они придумали кучу правил приличия. Они придумали церковь и религию, чтобы соблюдать эти правила, чтобы никому уже не позволить быть самим собой – голым и свободным.
Они придумали фестивали, и олимпиады, и чемпионаты мира, они придумали постоянное, непрекращающееся соперничество, выпендривание.
Они придумали постоянные войны за землю и нефть, за власть, за место под солнцем.
Они придумали бесконечную, утомительную гонку по жизни, потому что если ты хочешь быть как все, хочешь быть не хуже других и показать, что имеешь больше других, – нужно торопиться.
Они придумали жуткую жизнь, в которой каждый мчался куда-то и за чем-то, в спешке, в давке, в агрессии: успеть, добыть, ухватить, опередить и показать себя. И в которой уже нельзя было быть собой. А нужно было быть каким-то таким, каким быть модно в этом сезоне, таким, чтобы все подумали, что он – «супер». А если он не «супер» – то нужно сделать его «супер» – что-то ему пришить, что-то отрезать, что-то нарисовать, сделать его искусственным и красивым, но другим. А чтобы с тобой это сделали, опять нужны деньги, и нужно вскакивать и нестись по жизни за ними, живя не своей жизнью, чтобы тебя за твои же деньги сделали не похожим не тебя…
Маша остановилась в своих мыслях, осмотрела такой привычный, такой спокойный и душевный пейзаж – синее море перед ней, белые камни за ее спиной, можжевеловые стволы между камней, чайки, сидящие на камнях или парящие высоко в небе. Все – спокойно. Все – тихо. Никто никуда не мчится, потому что никто не хочет больше того, что им уже дал Бог. Дал простую, и естественную, и гармоничную и здоровую жизнь, в которой уже есть все необходимое. Есть пропитание и жилье. Есть силы и покой. Есть любовь, и близость, и открытость, и понимание. Есть просто жизнь, как она есть. Но человеку – этого было мало…
И она подумала незлобливо, даже тоскливо: «Наверное, это правда, что Бог человека за гордыню его из рая выгнал. Вот уж точно – гордыни в нем…»
И подумала еще, грустно, просто констатируя факт: «Ну ведь никто же, никто не живет так ужасно, как человек, который все это себе напридумывал. Никто же так уродски не живет…»
Чайка закричала, закаркала, и Маше показалось, что карканье это было подтверждением ее слов, как будто бы чайка догадывалась о Машиных мыслях.
«Ну, вот чайки, например, – продолжила думать Маша, провожая взглядом чайку, летящую свободно и высоко, – не ходят на работу, не носят деловые костюмы и туфли на каблуках, чтобы показаться стройнее, не покупают себе дорогущие мобильные телефоны, чтобы позвонить другой чайке и сказать ей:
