Владимир Файнберг - Все детали этого путешествия
Последний раз я улетал отсюда ещё до перестройки. Как же всё изменилось здесь по сравнению с тем временем. Как бы бросая вызов великолепию международного аэропорта, на полу вповалку среди своих узлов и деревянных чемоданов коротали часы до отлёта семьи советских немцев. Их никто не провожал. В отличие от улетающих в Израиль евреев, окружённых кланами родственников и друзей. Разноцветные стайки иностранцев торопливо обтекали эмигрантов.
Заполнив свою декларацию, я отдал её руководителю группы. Попутчики снимали с себя зимнюю одежду, относили в камеру хранения, запихивали в чемоданы. До объявления о посадке на рейс оставалось около часа.
Провидение — провидением, но беспокойство о судьбе рукописи продолжало снедать. Рабочий день ещё не кончился, и я решил позвонить в издательство. А вдруг рецензия, от которой, по словам редактора, зависело все, уже пришла?
У стены телефонов под прозрачными пластиковыми шлемами, как в скафандрах, стояли люди. Все автоматы были заняты. Я прошёл к эскалатору и поднялся наверх в зал прилёта. Здесь я легко нашёл свободный телефон. Волнуясь, набрал номер издательства. Там было занято.
Снова и снова вращал диск автомата. Занято. Тогда я позвонил в школу, застал Анну в учительской. Еще раз попрощался. И тут моё внимание привлекла возбуждённая толпа в конце зала. Поправив на плече сползающий ремень своей сумки, направился туда, словно притягиваемый магнитом.
Алчное сборище, состоящее из мужчин, женщин, детей, стариков и старух, встречало только что прилетевших из Нью-Йорка и прошедших таможенный контроль пассажиров.
Как раз когда я оказался против узкого прохода, оттуда тяжело выкатил тележку, доверху гружённую чемоданами, громадными картонными коробками с телевизором, видеомагнитофоном и принтером, стройный кавказец в кожаном пальто. Хрящеватое лицо его с тонкими усиками показалось знакомым.
— Что слетелись, как мухи на мёд?! — самодовольно осклабясь, заорал он на толпу. — А ну, дайте проехать!
Следом за ним появился со своей тележкой, тоже нагруженной чемоданами и коробками, другой человек в плаще и шляпе.
— Папа! Что ты мне привёз?! — вырвался из рук матери прилизанный подросток лет двенадцати. — Про джинсы не забыл? А кроссовки?
— Я думал, ты меня сначала поцелуешь, — убито сказал отец.
В толпе сновали шофёры, подыскивающие выгодных клиентов, которые могли бы расплатиться долларами, чуть в стороне зорко наблюдали прибывших и их багаж воры-наводчики, здесь же находились одетые в штатское агенты милиции.
Я с трудом вырвался из гудящего массива, шёл к эскалатору, думая о том, что, если бы эти люди прочли мою рукопись, они бы пришли в смятение, поняв, что вся их жизнь, все их интересы обязательно закладывают расплату — одиночество и страдание. Это смятение было целительным, могло стать точкой отсчёта Пути. Но никто не хотел взглянуть в глаза истине. В том-то и была вся беда.
Спускаясь на медленно ползущем эскалаторе, никак не мог взять в толк, отчего не уходит из ума кавказец в кожаном пальто. Так ярко читалась его торжествующая улыбка человека, заранее подсчитавшего немыслимую сверхприбыль от будущей перепродажи электронной техники, купленной в США.
«Кто он, новоявленный менеджер, какой-нибудь артист балета? — думал я, и уже подходя к своей группе, толпящейся вокруг седого руководителя, остановился. — Господи, да это же Зураб! Но ведь его давным-давно должны были расстрелять!»
И хотя объявили регистрацию на рейс и я вместе со всеми проходил сперва паспортный, а затем таможенный контроль, все это время восстанавливалась в памяти цепочка, казалось бы, таких случайных и незначительных событий — ну, решил позвонить в издательство, искал свободный телефон-автомат, поднялся в зал прилёта, не дозвонился, зачем-то потянуло к толпе встречающих... Так по своей воле все это я делал или меня вели? Чтоб прямо, лоб в лоб вывести на этого человека. Правильно, так его звали — Зураб, Зурико, один из убийц, танцевавших тогда в ресторане...
«Жуткое дело, — думал я, ожидая со всеми во время долгой паузы в каком-то широком коридоре, пока нас посадят в самолёт. — Та поездка и эта, безусловно, связаны. Меня, безмозглого, всё время тычут, чтоб я это осознал, чтоб вспомнил. Всю ту поездку, начиная с голоса, от начала до конца».
Стоял рядом с лакированной деревянной кадкой, в которой под искусственным люминесцентным светом сейчас, среди зимы, росла высокая берёзка с пышной зелёной листвой. Присмотрелся — листва была искусственная, ствол — пластиковый.
В сущности, все вокруг было синтетическим, мёртвым. За стеной из оргстекла прошёл человек с радиотелефоном в руке.
Наконец повели на посадку через длинную, изогнутую кишку, присосанную к открытому входу в лайнер. По пути вдруг обдало пряной, как кофе, арабской речью. Я обернулся. К нам присоединялись группки смуглых иностранцев. В самом конце перехода стоял худенький солдат-пограничник. Большая фуражка с зелёным верхом, казалось, лежала на оттопыренных ушах. Захотелось сказать ему: «До встречи!» Но в глазах солдатика стыло мёртвое равнодушие.
...Изогнутый парус месяца блистал в чёрном овале иллюминатора. И он плыл, и лайнер, глухо рокочущий двигателями над Россией, над Украиной. Где-то там, во тьме под снегами, лежала зона Чернобыля, невидимо светил сквозь толщу бетонного саркофага реактор четвёртого блока.
Я оглянулся налево, на своего соседа. Откинув голову на подголовник кресла, Саша спал, приоткрыв рот. Я протянул в свободное пространство ладонь с чуть растопыренными пальцами, включился.
Колючие, неровные импульсы волнами заходили по поверхности ладони. Временами в центре её возникало ощущение тупого зацепа. Я закрыл глаза, и перед внутренним взором поплыли пришибленные зимой посёлки с редкими фонарями, вдруг возник человек на лыжах, который стоял на обочине лесной дороги возле автомашины с горящими фарами... Ладонь медленно пересёк след реки, укрытой льдом и снегом, — нежный импульс воды узнавался всегда легко, а вот и вся река потянулась перед внутренним взором, редкие занесённые снегом кусты на берегах, какое-то строеньице, водокачка, что ли...
Кончики пальцев нехорошо засвербило, ладонь вдруг покрылась потом. Открыл глаза, стиснул руку в кулак, энергично разжал, словно выбросил что-то опасное, плохое.
Я думал о людях, живущих в радиоактивной зоне, ставшей позорным символом моей страны. Что с того, что сотням тысяч этих людей добавляли жалкую дотацию к зарплате, завозили чистые продукты? Все они были обречены. Я знал то, о чём нигде не писали, — и дети, и взрослые сами светились, излучали накопленные в костях скелета радионуклиды, сами были в такой же степени источниками заражения.
«Что им теперь делать? Куда деваться?» — думал я, мучаясь от собственного бессилия помочь. Внезапно, вне всякой логики вспомнилось, как в ту поездку, одиннадцать лет назад, решил искупаться в Черном море, нырнул с открытыми глазами, увидел пустынное дно, водочную бутылку и ржавую металлическую спинку кровати. Ни стайки мальков, ни крабов, ни водорослей — ничего больше не было на этом мёртвом дне.
Снова возвращало туда, в ту поездку. Стало душно. Потянул вниз молнию своей синей курточки, и тут же ударило в голову — в этой курточке я и был тогда, в той поездке. А в какой ещё? Она была единственной все эти годы и до сих пор, курточка, купленная когда-то в Барселоне, в универмаге «Cort Angle».
Я не люблю расставаться со старыми вещами, да и где теперь было купить новые? Анна обрезала излохматившиеся края рукавов, загнула, прострочила. Курточке, как и сумке, сноса не было.
Да, сначала была Испания. А потом, осенью, та поездка.
Снова покосился на сладко спящего Сашу, нажал на кнопку, откинул сиденье и тоже положил голову на подголовник. Я принял решение: во время этого путешествия как можно детальнее воскресить в памяти ту поездку. Очевидно, от сопоставления что-то зависело, что-то должно было проявиться, проступить...
— Пролетаем над Анкарой, — сказала, проходя мимо дремлющих рядов, стюардесса.
Глянул в иллюминатор. Далеко внизу слабо мерцало зарево. Я подумал, что обилие новых впечатлений сможет помешать подробному восстановлению давних событий. Наваливалась работа, может быть самая странная из всех, какие мне приходилось выполнять. Может быть, самая важная. И делать её, очевидно, предстояло ночами, когда же ещё?
Незаметно для себя уснул. А когда проснулся, в иллюминаторе уже сверкало, кренясь и приближаясь, море огней.
В одиннадцать часов вечера я вместе со своей группой вышел из Каирского аэропорта на ярко освещённую фонарями площадь, уставленную разноцветными автобусами и автомашинами всех на свете марок. Здесь было тепло. Шел за всеми к ждущему в отдалении автобусу сквозь фантастическую толпу прохожих. Куда-то шествовали высокие темнокожие мужчины в длинных белых платьях и накинутых на плечи пиджаках, за ними семенили укутанные в платки черноглазые женщины, тоже в широких платьях и стоптанных тапочках. Прошел стройный, как газель, негр. Лопоча, проплыла стайка японцев.
