Кора Антарова - Две Жизни
Такой руки ещё не приходилось Генри держать в своей. Узкая, мягкая и сильная, довольно большая, но такая пропорциональная, артистическая рука Ананды овладела, казалось Генри, всем его существом.
– Итак, до завтра. Я вижу, что вы приедете. Но уговор: ни разу не раздражаться до завтра.
– Ну как я могу сердиться на Марко, если он познакомил меня с вами? Всю жизнь я должен быть ему благодарен за это счастье, – снова неожиданно для самого себя сказал Генри. Ему показалось, что Ананда на миг как бы задумался и, улыбнувшись, сказал:
– Как трудно бывает человеку разобраться в самом себе и понять, где у него действительное желание, а где – его иллюзия.
Приподняв на прощание элегантным жестом шляпу, Ананда пошёл к выходу, увлекая за собой Марко...
Как ярко вспомнились Генри эти первые мгновения знакомства с Анандой. Какое-то новое чувство любви, дотоле ему совсем незнакомое, пробудилось в нём. Он едва дождался встречи с Марко. Он надел свой лучший костюм, тщательно выбирал галстук и расчёсывал волосы. Генри ещё ни разу не ходил на свидание и никогда не интересовался своей внешностью, а теперь вот стоял перед зеркалом и старался понять, красив ли он. Впиваясь в зеркало, он вспоминал блестящие, как звёзды, глаза нового знакомого. Вспоминал его мощную, высокую и стройную фигуру, элегантную, лёгкую походку и манеры герцога, – и казался себе заморышем, сереньким, невзрачным человечком. Генри чуть было не впал в мрачность и хотел уже сбросить свой новый костюм и остаться дома. Но очарованность, любопытство к какой-то иной, неизвестной ему, высшей душе и жизни заставили победить раздражение и поспешить в университет. И когда он, наконец, очутился перед Анандой посреди прелестного сада, то не видел никого и ничего, кроме хозяина.
– Пожалуйста, Ананда, уймите этот Везувий из Лондона. Это какой-то сумасшедший. Я знал его два года как чистейших кровей британца, и вдруг – нате, подменили парня, – разводил руками Марко. – А вы велите мне овладеть своим темпераментом. Мой-то хоть неаполитанский, им и овладеть можно. Но когда Везувий извергает лаву в Лондоне... Этот номер посерьёзнее будет.
С несвойственным ему добродушием выслушал Генри насмешки приятеля, а Ананда, взяв обоих юношей под руки, увёл их в глубину сада, где на искусственном холме возвышалась беседка. Открывавшийся из неё вид на окрестности изумил и пленил Генри, почти никогда не покидавшего города.
– Вы мало знаете и мало любите природу? – спросил Ананда.
– До сих пор я думал, что мало. Теперь полагаю, что мог бы её очень любить, если бы знал.
– Сомневаюсь, чтобы человек любил лишь то, что он знает как факт. Любовь живёт в человеке и заставляет его ценить не только то, что он знает, потому что видит. Она постоянно ведёт его вперёд, заставляя искать себе применение. Если человек говорит, что любит науку, а не людей, для которых он ищет знания, не видит в них высшей цели своей науки, – он только её гробокопатель. Если идти по жизни, не замечая жертв и самоотвержения тех, кто сопровождает тебя, – не дойдёшь до тех высших путей, по которым идут великие люди.
Долго пробыли Генри с Марко у Ананды. Приезжали к нему ещё люди, самых разных возрастов и положения. Приходили бедняки, и со всеми одинаков был Ананда: все уходили утешенными, ободрёнными, успокоенными. Но о себе Генри этого сказать не мог. В нём росло чувство неудовлетворённости, горечи, какого-то недоумения. Почему же он, Генри, чувствует себя чужим, тогда как всем так хорошо здесь? И, вместе с тем. Генри даже представить себе не мог, чтобы жить дальше, не имея возможности заглянуть в этот чудный уголок, увидеть Ананду. Всё, что говорил и делал Ананда, всё казалось ему необыкновенным. Ананда же, казалось, забыл о Генри после первых сказанных ему слов. И только прощаясь, он посмотрел пристально ему в глаза и сказал, смеясь:
– У вас сейчас такое лицо, точно я приговорил вас к посту и воздержанию. Вам, вероятно, не захочется больше навестить меня?
Генри испугался. Он подумал, что Ананда в вежливой форме давал ему понять, что дальнейшее с ним знакомство невозможно. Точно прочитав его мысли, Ананда ласково добавил:
– Мой дом открыт для всех. Я буду рад видеть вас среди моих гостей. Этот дом – только временное моё пристанище. Настоящий же далеко отсюда. Но я бы не советовал вам спешить узнать мой настоящий дом. Торопясь, люди часто слишком многого ждут и от самих себя, и от тех, в ком ищут для себя идеальных руководителей. Не торопитесь. Ждите зова той любви, о которой я говорил сегодня. Этот зов вы услышите, когда станете любить людей. Марко скажет вам, когда можно будет сюда приехать ещё, если, как я читаю на вашем лице, вы так опечалены разлукой.
– О, если бы вы знали, как теперь невозможно для меня жить без вас. Даже один день без вас невозможно и невыносимо прожить.
– Ну вот, я говорил, что английский Везувий – это чистое наказание, – смеялся Марко.
– Это нехорошо, Генри, – сказал Ананда, кладя ему руку на плечо. – Я не кудесник, а такой же человек, как вы. Но тот, кто не может и дня прожить в разлуке даже с самым очаровательным кудесником, – тот слишком слаб, чтобы идти дорогой свободных. Он раб своих желаний и не найдёт точек соприкосновения с теми, кто освободился от них. Будьте сильным и работайте вдвое прилежнее, всё время думая о людях, которых будете спасать своей наукой, а не об удовольствии общения со мной.
Так окончилось первое свидание Генри с пленившим его Анандой. Дальше Генри рассказал матери, как постепенно открылся для него новый мир, как он начал по-иному понимать смысл жизни. Чего Генри долго понять не мог, так это полнейшего отсутствия чего-либо личного в самом Ананде. Привыкший ставить себя в центр Вселенной, Генри никак не мог осмыслить жизни, в которой не было личного. И Ананда, видя его тщетные усилия, сказал ему однажды:
– Друг мой, послушайтесь моего совета. Оставьте пока мечту следовать за мной и жить моими принципами. Нельзя приказать себе идти путём вдохновения. Можно только увлечься, загореться любовью к людям и состраданием к ним. И видеть радость не в том, чтобы подражать кому-то, кого любишь, а в том, чтобы жить по своей собственной инициативе, на собственный манер, но свободно и любовно, и тогда вы непременно встретитесь в делах и действиях дня с тем, кого сочтёте себе примером и кто – на свой лад – идёт, любя и сострадая. Соберите весь свой характер и волю, которыми гордитесь как самоцелью, переключите их на умение жить легко, просто, любовно принимая все жизненные обстоятельства. Поверьте, что это единственный путь, идя которым можно приблизиться ко мне. У человека нет другой возможности стать выше толпы, чем труд каждого дня.
Но Генри не внимал ничему. Он так впился в Ананду. что все его мысли, вся жизнь сконцентрировались на новом друге. Неотступными мольбами он выпросил у Ананды согласие взять его, в числе немногих, с собою в Венгрию, куда тот уезжал через несколько месяцев. Не сразу согласился Ананда и поставил перед Генри ряд условий, главными из которых были приветливость, затем доброжелательность к окружающим, изысканная вежливость и полная правдивость во всём, Генри должен был остаться в Вене один, пока Ананда уезжал по другим делам, а потом поехать с ним в Венгрию. Для Генри, надеявшегося, что Ананда возьмёт его с собой, как Марко, было убийственным ударом остаться в Вене одному. Но здесь уж никакие мольбы не помогли. Ананда очень строго дал Генри понять, что люди, не имеющие даже капли духовной силы и выдержки, чтобы вынести кратковременную разлуку, не выдержат жизни рядом с ним.
Генри пришлось остаться, и одиночество его с отъездом Марко стало ещё тяжелее. Но мало-помалу он стал обретать равновесие. Трудно давалось Генри самое элементарное внешнее воспитание. Он отлично знал, как надо вести себя с товарищами. Но не желал ни с кем дружить, считая себя выше всех. Простая приветливость и любезность, так сильно очаровавшие его в Ананде, не давались ему. Внешне он так и оставался угрюмым дичком. Наконец, он получил известие, что Ананда возвращается. Рад был Генри ужасно и оттого впал в необычную для себя рассеянность. Чтобы сократить время ожидания, он отправился в анатомический кабинет и, к ужасу профессора и товарищей, поранил себе руку. Несмотря на все тут же принятые меры, к вечеру у Генри поднялся сильный жар, а утром он уже никого не узнавал и даже не подозревал, что подле него сидит Ананда, ворвавшийся к нему как буря. Это и было то время, когда мать приезжала к нему в Вену. Долго возились с Генри и сам Ананда, и его дядя, и ещё какие-то люди, из которых он запомнил только Марко, пока Генри не был окончательно вырван из когтей смерти.
Болезнь произвела в его душе переворот, но вовсе не тот, на который надеялся Ананда. Он не стал мягче к людям, он только сделался тенью Ананды и преданность его не имела границ. Но была она ревнива, жадна, завистлива к каждому ласковому слову Ананды, подаренному другим.
