Сны света. Глубинная дневная практика осознанных сновидений - Эндрю Холечек
Жизнь не сложная – сложные мы.
Если вы проснулись в унынии, мир кажется унылым. Ваше настроение влияет на ваши переживания. Вы склонны сосредоточиваться на негативном и находить доказательства, подпитывающие ваше настроение. Люди кажутся грубыми, всё раздражает. Напротив, если вы просыпаетесь с любовью, мир кажется любящим. Вы склонны сосредоточиваться на позитивном, и ваш мир отвечает вам добротой. Теперь люди любящие и заботливые.
Этот принцип иллюстрирует притча о двух деревнях:
Путник встретил фермера в поле и спросил его, какие люди живут в ближайшей деревне. В ответ фермер спросил: «А какими были люди в последней деревне, через которую ты проходил?».
Путник ответил: «Это были добрые, дружелюбные, щедрые люди».
Фермер сказал: «В следующей деревне ты встретишь таких же людей».
Через некоторое время другой путник, направлявшийся в эту же деревню, подошёл к этому же фермеру и спросил, какие люди живут в ближайшей деревне. В ответ фермер снова спросил: «А какими были люди в последней деревне, через которую ты проходил?».
Второй путник ответил: «Они были грубыми, недружелюбными и нечестными».
Фермер сказал: «В следующей деревне ты встретишь таких же людей»[47].
Подобно ребёнку с книгой-раскраской, каждый из нас раскрашивает реальность собственным состоянием ума. Такое раскрашивание проецирует наши собственные бессознательные аспекты на мир и загоняет нас в ловушку убеждённости, будто эти проекции реальны, точно так же, как нас затягивает неосознанное сновидение или пиксельные образы людей, появляющихся на киноэкране. Мингьюр Ринпоче говорит:
Именно индивидуализированное, независимое «я» приписывает эти же качества другим феноменам. «Я» с его собственной «я-йностью» переживает и свою машину так, словно она обладает собственной «машин-ностью», фиксированной идентичностью, независимой от причин и условий. Однако она не обладает такой идентичностью. Когда фиксации ложного ощущения «я» растворяются, объекты вокруг нас также начинают терять свою кажущуюся плотность[48].
Гештальт-психологи говорят о хорошей непрерывности, то есть о процессе, посредством которого наш мозг заставляет вещи казаться плотными или целостными, опираясь на ограниченные данные. Именно так мы соединяем друг с другом части своего мира, порождая иллюзию плотности и непрерывности. Реальность подобна картине в стиле пуантилизма. Есть только точки, или пиксели, переживаний, которые мы соединяем (спутываем) друг с другом для сознания видимостей[49]. Мы заполняем пробелы, заложенные в реальности, замазкой эго, чтобы создать мир, кажущийся плотным, устойчивым и независимым.
Пока ощущение непрерывности остаётся хорошим, мы сами хорошие. Мы сводим концы с концами. Однако если эту непрерывность нарушает трагедия, мы перестаём быть такими же хорошими. Когда всё рушится и обнаруживаются неотъемлемо присущие реальности разрывы, мы паникуем. С точки зрения эго плохая непрерывность – это катастрофа.
Бегство от безосновности
Десять лет назад я присутствовал на лекции в Бодхгае – в месте, где Будда достиг пробуждения. Уважаемый тибетский лама учил о пустотности. В какой-то момент он посмотрел на стену у себя за спиной и сказал: «Причина, по которой вы не можете пройти сквозь эту стену, не в том, что стена плотная, а в том, что вы плотные». Затем он добавил, что, когда мы смягчаемся на духовном пути, смягчается и мир. Всё становится проще – и мы становимся проще.
Почему мы не позволяем себе пройти сквозь стену? Почему мы берём текучую, прозрачную, гибкую и подобную сновидению реальность и замораживаем её, превращая в сталь и бетон? Одна из причин в том, что это удобно. Признавать все переменные, порождающие наш мир, допускать существование почти бесконечных взаимосвязей, подвижных частей, причин и условий, составляющих реальность, соглашаться на «безосновность» земли или «бес-стен-ность» стены очень неудобно. Вместо того чтобы уважать сложность, мы из соображений удобства игнорируем её или отмахиваемся от неё. Для видящего порядок эго реальность хаотична. В бессознательной попытке привести её в порядок эго портит её. В конце концов мы оказываемся в аккуратном мире ярлыков, предельно далёком от разрывной реальности.
Для этого намного проще свести реальность к управляемым пакетам переживаний. Например, аппетит к упрощённому веще-мышлению представляет собой сущность той игры в обвинения, в которую мы иногда играем в повседневной жизни. Выгодно валить всю вину на единственную сущность и игнорировать сложную истину о том, что порождает то или иное событие. Когда наш близкий человек слетает с катушек, когда с катушек слетает политическое движение, культура или общество, удобно обвинять и назначать причиной этого отдельного человека, идеологию или убеждение.
Когда мы попадаем в ловушку поиска единственных и простых причин, это ведёт к тому, что социологи называют предвзятостью одиночного действия. Например, люди, озабоченные восстановлением экологии, могут начать сортировать отходы, думая, что этого единственного действия достаточно. Другие могут думать, что избавление от того или иного политического лидера может решить все экономические или социальные проблемы. Третьим может казаться, что для достижения просветления достаточно медитации, что для снижения веса достаточно упражнений или что для успеха достаточно образования.
Мы также замораживаем безосновную природу реальности из страха. С точки зрения эго пустотность и практика иллюзорной формы не дают устойчивой опоры. В них нет точек отсчёта, нет привязи, нет места для личной идентичности. Этот прыжок с трамплина может вызвать будоражащее ощущение освобождения – если нет земли, нет и необходимости в парашюте, однако для большинства из нас вслед за единственным испуганным ударом сердца на сцену врывается эго, которое берёт управление переживаниями в свои руки.
Когда свобода открытого пространства переживается как падение, наступает паника. На уровне понимания это может ощущаться как интеллектуальное головокружение, когнитивная потеря опоры. Это похоже на чувство, которое возникает, когда вы внезапно поскальзываетесь на льду и пытаетесь вернуть равновесие. Однако мы перестаём паниковать от отсутствия опоры, ведь мы паниковали так долго, что потеряли ощущение контраста. Цепляние за формы превратилось в неосознанную привязанность к вещам, но мы не чувствуем этого, поскольку были привязаны к ним с незапамятных времён. Тем не менее когда то, что мы принимаем как должное, исчезает, когда пустотность выражает себя как непостоянство и смерть, происходит болезненное открытие нашего уровня цепляния. Именно тогда мы с трудом пытаемся заполнить или заморозить пространство в попытке хотя бы отчасти восстановить ощущение опоры[50].
Мы проводим значительную часть своей жизни, бессознательно избегая некомфортного ощущения отсутствия опоры, заменяя неподвижность активностью, тишину – звуками, а простор – формами. Вспомните о том,
