Бхагаван Раджниш - Мессия. Том 1
Говорил Альмустафа, говорю я, — именно для тех немногих, которые решили не оставаться буйволами, которые ищут трансформации, которые намерены узнать все об этой жизни.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.
4. НЕ РАНЬШЕ ЧАСА РАЗЛУКИ
10 января 1987.
Возлюбленный Мастер,
Когда он вступил в город, весь народ вышел ему навстречу, и все плакали перед ним в один голос.
И старейшины города вышли вперед и сказали: «Не покидай нас. Ты был полуднем в наших сумерках, и твоя молодость даровала нам мечты. Ты не чужой среди нас и не гость, а сын и возлюбленный наш. Не заставляй же наши глаза тосковать по твоему лику».
И жрецы и жрицы сказали ему:
«Не дай волнам морским разлучить нас теперь, и не дай, чтобы годы, которые ты провел среди нас, стали воспоминанием.
Ты блуждал среди нас, дух, и твоя тень была светом на наших лицах.
Мы так любили тебя! Но молчалива и скрыта покровами была наша любовь.
А сейчас она громко взывает к тебе и открыто встает пред тобою.
Всегда было так — глубина любви не познается раньше часа разлуки».
Халиль Джебран — под именем Альмустафы — дает самую сущность мистицизма. Он не проповедует какую-либо религию, он проповедует религию как таковую [Здесь и далее слово «религия» употребляется в двух значениях, смысл которых ясен из контекста. — Прим. перев].
В сущности, само существование трех сотен религий на земле определенно показывает, что человек утратил подлинный дух религии. Не может быть трех сотен химий — даже трех; не может быть трех сотен математик. Что касается объективного мира, то нам совершенно ясно: наука одна, и может быть только одной, без всякого прилагательного. Глупо было бы говорить об индуистской науке, мусульманской науке, христианской физике, джайнской математике. Но именно это произошло с религией.
А ведь религия — это ваша настоящая душа, ваше настоящее внутреннее, настоящая субъективность. Как же возможно, чтобы было так много религий? Может быть только одно: религиозность. Я даже не назову это религией — просто потому, что в тот момент, когда вы используете имя существительное, рост остановился. «Религия» означает: что-то полностью остановилось. Религиозность же означает нечто постоянно растущее, цветущее, приносящее новые пространства и новые тайны, не раскрытые вами, небывалые.
Религиозность — это сама река существования. Она не знает начала; она не знает конца.
Все религии против меня просто потому, что я разоблачаю их лживость, их фальшь, их личины.
Халиль Джебран выбрал имя Альмустафа, в котором можно было бы объединить весь опыт всех мистиков мира — прошлого, настоящего и будущего. У человека есть ограничения, ведь он родился в ограниченном обществе, обусловлен своими родителями как индуист, как мусульманин, как христианин. Альмустафа не рожден никакими родителями. Он не рожден вообще, его не существует. Альмустафа просто символ всех тех пылающих, которые пробудились, пока мы оставались спящими.
Альмустафа представляет истинную, центральную суть чистой религиозности. Запомните это: он не проповедует никакой религии. И в этом одна из причин того, что он не был понят до часа своего ухода. Каждый подозревал... Из-за того, что он не индуист, индуисты не могут принять его. Он не мусульманин — и мусульмане не могут принять его. Он не относится ни к какой организованной религии.
Халиль Джебран проявил великую проницательность: вместо того, чтобы взять историческую личность, он выбрал фиктивное имя, безбрежное и значительное, которое не нужно к кому-либо относить. И в то же время каждого можно отнести к нему.
Это также и моя позиция — разумеется, более трудная, чем Альмустафы. Альмустафа не может быть заключен в тюрьму, Альмустафа не может быть отравлен. Альмустафа не может быть застрелен. Альмустафа не может быть распят, ведь Альмустафа — это просто идея. Но, хотя он и был чистейшим выражением глубочайших возможных переживаний, его не осуждали, его не побивали камнями — только игнорировали; он — «мечтатель».
Но когда время ухода наступило, и когда его мечта воплотилась, то переменилось все.
Когда он вступил в город, весь народ вышел ему навстречу...
Все люди вышли — не заботясь о своих идеологиях, теологиях, философиях, забыв свои пустые различия. Было не время терять. Они забыли, что они мусульмане, христиане или евреи. Человек уходит, и то, о чем он говорил вот уже двенадцать лет, но во что никто не верил, теперь — реальность. Никто не может отрицать это... весь народ вышел ему навстречу, и все плакали перед ним в один голос.
Они упустили возможность. Он жил среди них двенадцать лет, а они не распознали. Они все находили у него недостатки, и мало-помалу он перестал волновать их. Он говорил бессмыслицу: кто слыхал когда-либо, что наступает день, когда сущее приветствует вас? Что приходит день, когда все сущее танцует, потому что вы открыли секрет жизни и смерти, вы нашли золотой ключ к двери Бога?
Все они плакали с ним в один голос. Увы, если бы они смеялись с ним в один голос, мир стал бы совершенно другим местом, сам по себе красотой — без войн, без конфликтов, без дискриминации. Они плакали вместе, но время было упущено.
Если вам так посчастливится, что вы обнаружите мастера, — не упускайте ни одного мгновения! Позвольте ему танцевать в вас. Позвольте ему смеяться через вас одним голосом с вами, и сама эта земля превратится в рай. Просто мы слепы, и не в силах увидеть это.
Вышли вперед старейшины города и сказали... Эти слова вызывают отзвук в моем сердце — отзвук песен тех дней, когда человечество было невинным, когда не было наций, и человек был так же свободен, как птицы небесные. Только представьте себе птицу, таскающую с собой паспорт и визу на шесть недель...
Человек был гораздо прекрасней, когда он меньше знал; был более искренним, подлинным, когда был таким же невинным, как ребенок. Мы живем очень испорченной, загрязненной, предвзятой жизнью. Теперь старейшины не приходят. Альмустафа все еще случается, однако вместо старейшин приходят полицейские уполномоченные — не приветствовать, а вручить уведомление: «Вы должны покинуть это место в течение тридцати минут».
Человек постарел, но не повзрослел. Он не становится более невинным. Он не становится более проницательным.
Эти слова Халиля Джебрана относятся к детству человечества; ибо они сказали:
Не покидай нас. Теперь, когда мы признали тебя, ты уходишь. Не будь так жесток. Будь сострадателен. Теперь, когда мы готовы слушать, ты оставляешь нас. Не покидай нас, ведь мы блуждаем в своей тьме зависти, гнева, страха, муки, — и ты уходишь? Это должно быть моментом прихода! Прости нам, что мы не сумели увидеть тебя, хоть ты и провел двенадцать лет среди нас.
Ты был полуднем в наших сумерках, и твоя молодость даровала нам мечты.
Ты не чужой среди нас и не гость, а сын и возлюбленный наш.
Не заставляй же наши глаза тосковать по твоему лику.
Всего лишь в первый раз мы увидели тебя, и мы увидели тебя не просто как одного из толпы; теперь твое лицо стало для нас ликом Божьим. Невыносим будет этот отъезд. Было бы лучше, если бы ты уходил и мы не признали тебя. Но сейчас, когда мы увидели твое лицо, твою тайну, сейчас, когда мы заглянули в твои глаза и увидели твое сияние, когда коснулись твоего присутствия, — тысячи цветов выросли в наших душах! Дай еще один шанс, теперь мы не будем прежними.
Ведь ты больше не та личность, какой мы привыкли считать тебя, — немного безумным, ожидающим какого-то неведомого корабля — о котором никто не слыхал — без всякого подтверждения, даже без письма с другого берега с уведомлением о прибытии корабля в определенный час и определенное время года.
Но ты был так невинен, ты продолжал ждать: «Корабль на подходе». Твое ожидание, наверное, стало тяжестью на сердце самого Бога. За эти долгие годы ожидания ты превратился в магнит. Не время оставлять нас. Мы будем жаждать увидеть твое лицо снова, где нам разыскивать тебя? Пожалуйста, не покидай нас.
Таким было детство человечества... и таково детство до сих пор. Ребенок доверяет, мечтает о неведомых землях, надеется, никогда не бывает пессимистом. Если это не произошло сегодня, то произойдет завтра — но обязательно произойдет.
Моим собственным девизом в жизни, было: надейся на лучшее и предполагай худшее. В любом случае ты победитель: либо твоя надежда исполнится, либо твое предположение исполнится, — и будет по-твоему.
Жрецы и жрицы сказали ему... Само упоминание о жрицах подтверждает, что Альмустафа говорит в те золотые, древние дни, когда не было вопроса о том, мужчина ты или женщина; женщина могла стать даже жрицей. Мужчина еще не стал самцом-шовинистом, женщина была еще свободна, имела равные с ним возможности.
