Александр Медведев - Тайное учение даосских воинов

И когда я (снова возвращаюсь к тому вечеру) бросился на него с очередным ударом, он снова выполнил этот трюк, взмахнул руками, и его тело взметнулось ногами вверх, использовав в качестве опоры мои руки. Частично он оперся рукой, частично грудью, и, резко закинув ноги вверх, перелетел через меня и оказался у меня за спиной. Я развернулся к нему уже без намерения его атаковать, а просто спросить, как же он все это делает и выразить свое восхищение, но не увидел корейца перед собой. Я вращался вокруг своей оси и чувствовал, что он буквально прилип к моей спине, и, как я не перемещался, избавиться от него я не мог.

В некоторые моменты я чувствовал, как он использует определенные точки моего тела в качестве опоры, чтобы оставаться сзади меня. Я пытался достать его рукой, но он уходил телом или перепрыгивал через нее, опираясь на нее или на бедро поворачивающейся ноги, на туловище или таз. Любую точку тела он мог использовать, заранее предугадывая мои движения и выполняя акробатические трюки сродни тем, которые исполняют на шестах китайские акробаты, но гораздо более сложные по уровню техники исполнения.

— Хватит, остановись, Грозовая туча, — наконец взмолился я. — У тебя великолепно получаются уходы в воздухе, но мне трудно поверить, что, так владея своим телом, ты абсолютно не умеешь драться на земле.

— Меня учили бою только в прыжках, — сказал он без всяких признаков сбившегося дыхания. — Если хочешь, я покажу тебе грань своего искусства.

— Показывай, — согласился я.

— Здесь неподходящее место и еще не совсем хорошее время.

Я не стал уточнять, в каком смысле хорошее или плохое это время, и поинтересовался, куда же мы пойдем.

— Сейчас найдем какое-нибудь подходящее место, — сказал он.

Мы отправились бродить по улочкам, а я начал задавать вопросы. Между делом я вспомнил наш разговор в кафе о связи жизни и боевого искусства и его фразу о том, что, если кто-то мешает жить хорошо, ему просто пробивают голову.

Я не выдержал и спросил:

— Что означает — пробивают голову? Всегда ли нужно препятствующим тебе в чем-то людям пробивать голову? Как это понимали те люди, у которых ты изучал свое боевое искусство?

Кореец сказал:

— Иногда иностранцу достаточно трудно до конца выражать свою мысль, потому что, сказав слово, выражающий еще додумывает до конца свою мысль, которую это слово может и не отражать или отражать не совсем буквально. Если ты хочешь, чтобы мы смогли начать говорить на одном языке, сейчас для нас было бы очень хорошо определиться в общих понятиях.

— В каких общих понятиях? — удивился я.

— Мы с тобой будем учить язык общения. Вот смотри, — и он указал на стену. — Это стена. Когда ты будешь думать о стене, ты будешь думать об этой стене. Посмотри на эту стену очень внимательно.

Не понимая, к чему он клонит, я с полминуты тупо разглядывал стену в переулке, обвалившуюся в нескольких местах, сложенную из отдельных камней, как это принято в Крыму. Это был или бывший дувал или часть забора, огораживающего садик около маленького одноэтажного строения неподалеку от Центрального универмага.

— Ты запомнил эту стену?

— Вроде бы да.

— Мне нужно, чтобы ты воспроизвел образ этой стены, — неожиданно категорично потребовал кореец. — Закрой глаза.

Я закрыл глаза и вдруг, к моему изумлению, передо мной с неожиданной яркостью и отчетливостью возникла эта стена. Я был действительно поражен, потому что раньше у меня никогда не бывало видений такой силы. Возможно, сказалось мое состояние воспаленного воображения, в какое меня повергали слова и действия человека, к которому я испытывал жгучий интерес и неприязнь одновременно. Еще не исчезло видение стены, как кореец сорвал лист, уже начинающий увядать, с ветки, свешивающейся через стену.

— А вот это лист, — сказал кореец, протягивая его мне.

Я взял лист, осмотрел его с одной и с другой стороны, подержал в руках и, все еще не понимая до конца, что же он хочет мне сказать, тупо посмотрел на его лицо.

— А это — водосточная труба, — сказал азиат и, перейдя узкую улочку, подошел к водосточной трубе, свешивающейся с трехэтажного здания и постучал по ней.

— А вот это… — начал было он, но тут я не выдержал.

— Подожди, — взмолился я, — я и так знаю, что это такое, для чего ты мне это называешь?

— Вот в этом все вы, европейцы, — с укоризной произнес он. — Вы никогда не слушаете до конца и поэтому не понимаете простейших вещей. Мы учим язык. Язык общения.

Я говорю:

— Да я и так знаю, что это водосточная труба.

— Но ты же не знаешь, что это именно та водосточная труба.

— Какая та водосточная труба?

— Черт побери, это та водосточная труба, которую ты, тупица, будешь вспоминать при слове «водосточная труба», когда я буду говорить с тобой.

— Послушай-ка, дружок, — сказал я, — а тебе не кажется, что мы слишком стеснены во времени, чтобы разглядывать все составляющие окружающего мира и запоминать их образы?

— Времени для постигающего боевое искусство нет, — заявил кореец. — Оно — твоя жизнь.

— Я не согласен, — сказал я. — Мне некогда заниматься всякой ерундой в то время, как, в принципе, хочется заниматься лишь полезными вещами.

— Это не ерунда, — возразил азиат. — Это твое сознание. Человек, который не мыслит, не может запоминать. Человек, который не запоминает, не может учиться. Человек, который не может учиться, не может мыслить. Следовательно, ты — обезьяна.

Я не обиделся на это слово, потому что меня заворожила непонятная логическая цепочка, выстроенная моим собеседником.

Увидев, что я не реагирую на оскорбление, он произнес с издевательски-детскими интонациями:

— Большая-большая обезьяна!

Чувствуя подвох и понимая, что он хочет меня раздразнить и вывести из равновесия, я, улыбнувшись, сказал:

— А ты — маленькая обезьяна-туча.

— Вот за это я тебя полюбил! — радостно воскликнул он и, неожиданно бросившись ко мне, принялся воодушевленно обнимать и целовать меня, от чего меня чуть не стошнило, потому что еще слишком ярко всплывал в моей памяти образ засунутой в рот руки и длиннющей струи блевотины.

Осторожно высвободившись из его страстных объятий, я спросил:

— Почему же ты меня полюбил?

— Потому что в тебе есть образ.

— Какой образ?

— Ну ты все равно этого не поймешь, ты же еще европеец.

— По-моему, я останусь им по гроб жизни, — засмеялся я.

— Хватит о грустном, — отрезал кореец. — Пойдем, я покажу тебе свое искусство. Я увидел это место.

За разговорами мы прошли несколько перекрестков, и теперь Грозовая туча указал мне на переулочек, в котором находилась бывшая тюрьма, окна которой были заложены ракушечником, что придавало ей сходство с полуразрушенной средневековой крепостью. Нас окружали глухие стены, какие-то задворки.

Кореец подвел меня к тюремной стене, я взглянул на него, и мне показалось, что я вижу перед собой совершенно другого человека.

Время пролетело как-то незаметно, и вечер сменился ночью, озаренной яркой сияющей луной. На улицах почти не было людей. Вдали спешил по своим делам какой-то прохожий. Кореец следил за ним одними глазами, не поворачивая головы до тех пор, пока он не скрылся за углом, а потом посмотрел на меня, став неожиданно серьезным и отчужденным.

Каким-то изменившимся, хриплым и надтреснутым голосом, в котором совершенно не чувствовалось акцента, он сказал:

— Только не бойся, только не пугайся, только ничего не пугайся, пожалуйста.

Голос показался мне замогильным.

Я был настолько ошеломлен изменениями, происшедшими с Грозовой тучей, и самой ситуацией, что как-то не обратил внимания на исчезновение акцента и вспомнил об этом только впоследствии, примерно через два года, когда Ли заговорил со мной на чистейшем русском языке и сказал:

— Сегодня я говорю с тобой без акцента, потому что ты научился слушать меня, потому что именно акцент заставлял тебя внимательно прислушиваться к тому, что я говорю. Теперь я могу говорить с тобой, как с равным. Наконец-то, мой маленький брат, ты стал большим братом.

Но это случилось потом, а тогда я ошеломленно наблюдал какую-то невероятно торжественную перемену в его осанке, в его позе, в его взгляде. Мне показалось, что он вырос. Его костюм, который выглядел таким грязным и отвратительным днем, совершенно преобразился ночью, образовав единое целое с этим непредсказуемым человеком. Исчезли мелкие детали, и осталось только общее впечатление от фигуры, облитой лунным светом, неожиданно ярким для осени.

Мои чувства были настолько обострены, что я ощущал трепетание воздуха, которое можно было сравнить с предгрозовым состоянием, когда воздух кажется вязким и наэлектризованным. Мне почудилось, что воздух застыл вокруг меня, как густая, неподвижная масса, которую ощущаешь, когда движешься в ней.