Сатпрем - НА ПУТИ К СВЕРХЧЕЛОВЕЧЕСТВУ: Очерки экспериментальной эволюции
Поэтому основное условие — находиться в этом маленьком ясном пространстве «позади», в этом растущем потоке: необходимо, чтобы среда была чистой, иначе все затуманивается, и больше совсем нет просвета, а есть только старая привычная мешанина. Но эта ясность — только базисное условие для нечто иного: надо очистить инструмент, прежде чем его использовать. И мы возвращаемся к нашему вопросу: что же это за взгляд, который «откопает» новое сознание, как бы извлечет его из земли?… Ибо это действительно вопрос «развуалирования»: новое сознание здесь, оно не за тридевять земель на каких–либо небесах или в космосе. Оно так близко, что мы не видим его, оно кажется таким пустяком, что мы проходим мимо него, как обезьяна, которая тысячи раз проходила по берегу реки, не замечая потока энергии, которая могла бы трансформировать ее мир.
Наш взгляд ложен, потому что он видит все через призму своей рутинной механики; эта механика бессчетна и хитра, она составлена и тысячелетних привычек, которые искажают все как в их дьявольских проделках, так и в их мудрости: это пережиток антропоида, который должен был воздвигать барьер, чтобы защитить свою маленькую жизнь, свою маленькую семью, свой маленький клан, должен был проводить линии здесь и там, ставит пограничные столбы, и вообще как–то застраховывать свою непрочную жизнь, заключая ее в панцирь индивидуального и коллективного я. И тогда есть добро и зло, полезное и вредное, разрешенное и запрещенное — и постепенно мы покрываемся чудовищной полицейской сетью, в которой у нас едва ли есть духовная свобода, чтобы дышать; и еще, даже этот воздух загрязнен бесчисленными заповедями, что лишь чуточку выше воздуха, загрязненного выхлопными газами наших машин. Короче говоря, мы вечно «исправляем» мир. Но мы начинаем осознавать, что это исправление не такое уж правильное. Ни на секунду мы не перестаем навешивать на вещи свои цветные стекла, чтобы увидеть их в голубом цвете наших надежд, в красном цвете наших желаний, в желтом цвете моралей и готовеньких законов, и в черном и сером цвете нашей механики, которая вечно крутится и крутится. Взгляд — истинный взгляд — который будет иметь силу выйти из этого ментального колдовства, будет, следовательно, таким взглядом, который сможет легко останавливаться на вещах, тут же не «исправляя» их: останавливаться там, на этом облике, на этом обстоятельстве, этом объекте, как останавливаешь свой взгляд на бесконечном море, не стремясь ничего знать или понимать — особенно не понимать, потому что это еще старая механика хочет все затвердить — позволять себе уноситься этой спокойной, плавной бесконечностью, купаться в том, что видишь, течь в вещах, пока медленно, как бы издалека, как из глубин спокойного моря, не появится восприятие увиденной вещи, загадочного обстоятельства или лица возле нас; восприятие, которое не является мыслью, не является суждением, едва ли является ощущением, но которое предстает как бы вибрационным содержанием вещи, модой ее особого бытия, качеством ее бытия, ее интимной музыкой, ее связью с великим Ритмом, который течет везде. Затем искатель нового мира начинает постепенно видеть маленькую искру чистой истины в сердце вещи, обстоятельства, облика, случая, видеть маленький зов истинного существа, истинную вибрацию подо всеми оболочками, черными и желтыми, голубыми и красными — нечто, что является истиной каждой вещи, каждого существа, каждого обстоятельства, каждого случая, как если бы истина была везде, в каждом мгновении, в каждом шаге, не только обернутой в черное. Тогда искатель подходит ко второму правилу перехода и к самому великому секрету из всех простых секретов: смотреть на истину, которая есть везде.
Вооруженный этими двумя правилами, твердо обосновавшийся в своей солнечной позиции, в этом безмолвном прояснении, искатель нового мира идет в недра большего я, возможно, бесконечного, которое объемлет эту улицу и эти существа и все маленькие жесты этого часа; он движется спокойно и как бы переносим великим ритмом, который также переносит эти существа и все вещи вокруг него, эти тысячи встреч, возникающих неизвестно откуда и куда–то уходящих; он смотрит на эту идущую маленькую тень, которая, как кажется, идет так давно, возможно, еще с первого зарождения жизни, повторяя все те же маленькие жесты, спотыкаясь здесь или там, обмениваясь все теми же словами по поводу духа времени, и все так подобно, так смешено со сладостью, что эта улица, эти существа и эти проходящие встречи кажутся расплавленными в одну и ту же массу, брызнувшими из глубины ночей, вырвавшимися из все той же схожей истории, под небом Египта или Индии или с Волги, сегодня или вчера, или пять тысяч лет назад — что же действительно изменилось? Есть это маленькое существо, которое идет со своим огнем истины, своим огнем нужды такой интенсивности посреди этой улочки времен — этот огонь, это, возможно, единственная вещь, которая действительно является им, это зов существа из глубины времен, крик всегда одинаковый в этом необъятном течении вещей. И что зовет это существо, о чем оно кричит? Разве оно не в обширном растущем солнечном свете, не в этом ритме, который несет все? Он, искатель, и там, и не там; одной ногой он в этой спокойной вечности, а другой, неуверенной и идущей на ощупь — другой ногой он в этом маленьком я огня, который хотел бы заполнить эту секунду, этот тщетный жест, этот шаг среди тысяч других подобных шагов, заполнить их тотальностью настоящего существования, столь полного, как все тысячелетия, объединенные вместе, наполнить их такой же точностью, как пересечение звезд над головой, и чтобы все было истинным, истинным, полностью истинным и полным смысла в этом громадном вихре суеты; чтобы эта линия, которую он пересекает, эта улица, по которой он проходит, эта рука, которую он протягивает, это слово, которое он роняет — чтобы все это присоединилось к великому течению миров, к ритму звезд, к линиям, к бесчисленным линиям, которые бороздят эту вселенную и составляют всю песню, полную истину всего и каждую частицу всего. Тогда он смотрит на эти маленькие проходящие вещи, он наполняет их своим огнем зова, он смотрит и смотрит на эту маленькую истину, которая есть везде, как если бы она собиралась брызнуть, заполнить бытие своим огнем.
И это верно, что мир начинает меняться под нашими глазами, и что ничто больше не незначительно, ничто больше не отделено от остального. Мы являемся свидетелями великого тотального рождения. Наш простой взгляд имеет странные последствия, наш маленький жест отдается эхом. Но и здесь тоже, это робкое рождение; это маленькие касания разбросанного рождения. Искатель останавливается перед маленькими разбросанными выбросами, перед фактом без всякой видимой связи, несколько уподобляясь древнему гоминиду, который смотрел на эту гибкую ветку и эту лиану и этот кремень, прежде чем смастерить из них лук и поразить на лету свою добычу. Он не знал связей — их почти нужно было изобрести. Но наши изобретения — это только открытие того, что уже есть, как река или лиана в лесу. Новый мир — это открытие новых связей. Теперь мы находимся в веке второго возвращения к себе, и изобретение, настоящее изобретение заключается больше не в том, чтобы соединить два материальных объекта тонким феноменом мысли; это изобретение будет связывать ту же самую материю более тонким феноменом, феноменом второй степени сознания, молчаливого и без мысли. Задача нашего века — больше не совершенствовать материю с помощью материи, больше не расширять материю, добавляя к ней все больше материи — мы уже задыхаемся под этим чудовищным избытком, который поработил нас и который, по сути, является лишь «улучшением» техники обезьяны — а трансформировать материю более тонкой силой или, скорее, возможно, заставить ее раскрыть собственную силу истины, которую она содержит.
*
Трудно выбрать примеры среди тысяч этих микроскопических маленьких переживаний, о которых с трудом можно сказать, являются ли они переживаниями, совпадениями или воображениями. Однако они повторяются, они настаивают, как если бы невидимый перст света направлял наши шаги, контролировал наши жесты и оказывал тонкое давление на ту или иную точку, пока бы мы не поняли — затем давление ослабевает, и мы переходим к другой точке, которая, как кажется, возвращается и возвращается все с той же настойчивостью. Переживание, это тысяча переживаний, не знающих самих себя: нет рецепта, нет инструкции, надо идти, оступаясь, и еще идти, пока, наконец, не вырвется маленькое «ах!», которое заткнет тысячу дыр.
Есть два сорта этих переживаний — позитивные и негативные, и они начинаются с маленькой субъективной единицы, коей мы являемся, чтобы расшириться до великого объективного единства, куда мы движемся. Затем возникает точка, в которой сплавляется эта субъективность и эта объективность, эта маленькая материя и эта великая материя, и все движется в едином направлении. Это и есть стирание границ.
