Герман Гессе - Игра в бисер

На его смуглых плечах играли солнечные блики, глаза были полузакрыты под слепящими лучами, на юном лице с неподвижностью маски застыло выражение восторженной, почти фанатической серьезности.

Магистр тоже был возбужден и взволнован торжественным зрелищем нарождающегося дня в безмолвной каменной пустыне. Но еще более, нежели эта картина, потрясло и захватило его происходящее у него на глазах преображение человека, праздничный танец его воспитанника во славу утра и солнца, который поднимал незрелого, подверженного причудам юношу до почти литургической сосредоточенности и раскрывал перед ним, зрителем, его сокровеннейшие и благороднейшие склонности, дарования и предназначения, так же внезапно и ослепительно сорвав с них все покровы, как взошедшее солнце обнажило и высветлило холодное и мрачное ущелье. Юное существо это предстало перед ним более сильным и значительным, чем он воображал его себе до сих пор, но зато и более жестким, недоступным, чуждым духовности, языческим. Этот праздничный и жертвенный танец юноши, одержимого восторгом Пана, весил больше, нежели речи и поэтические творения Плинио в юности, он поднимал Тито намного выше отца, но и делал его более чужим, более неуловимым, недоступным зову.

Сам мальчик был охвачен этим исступлением, не сознавая, что с ним происходит. Его пляска не была уже известным, показанным ему, разученным танцем; это не был также привычный, самостоятельно изобретенный ритуал в честь утренней зари. И танец его, и магическая одержимость, как он понял лишь позднее, были рождены не только воздухом гор, солнцем, утром, ощущением свободы, но в не меньшей степени новой ступенью в юной его жизни, ожиданием каких-то перемен, возникших перед ним в образе столь же приветливого, сколь и почтенного Магистра. В этот утренний час в судьбе Тито и в его душе совпало все то, что выделило час этот из тысячи других, как особенно возвышенный, праздничный, священный. Не отдавая себе отчета, что он делает, без рассуждений и сомнений, он творил то, чего требовал от него этот блаженный миг, облекал в пляску свой восторг, возносил молитву солнцу, изливал в самозабвенных телодвижениях свою радость, свою веру в жизнь, свое благочестие и преклонение. Горделиво и в то же время смиренно он приносил свою благоговейную душу в жертву солнцу и богам, а вместе и предмету своего обожания и страха, мудрецу и музыканту, явившемуся из неведомых сфер, мастеру магической Игры, будущему своему воспитателю и другу.

Все это, как и пиршество красок в миг восхождения солнца, длилось недолгие мгновения. Взволнованно взирал Кнехт на это удивительное зрелище, когда ученик у него на глазах преображался, и, весь раскрывшись перед ним, шел ему навстречу, новый и незнакомый человек, в полном смысле слова равный ему. Оба они стояли на тропе между домом и хижиной, купаясь в море света, льющегося с востока, глубоко потрясенные вихрем только что пережитых ощущений, как вдруг Тито, только что закончивший последнее движение своего танца, очнулся от счастливого забытья и, словно застигнутое врасплох за своими одинокими играми животное, застыл, постепенно осознавая, что он здесь не один, что он не только делал и пережил нечто необыкновенное, но и происходило это на глазах у свидетеля. Молниеносно он схватился за первую попавшуюся мысль, чтобы выйти из положения, которое вдруг показалось ему в чем-то опасным и постыдным, чтобы силой вырваться из-под власти волшебства этих необычайных мгновений, столь неразрывно опутавших его и завладевших всем его существом.

Лицо юноши, еще за минуту до этого не имевшее возраста и строгое, как маска, вдруг приняло ребячливое, глуповатое выражение, какое бывает у неожиданно разбуженного от глубокого сна человека. Он несколько раз чуть присел, пружиня в коленях, с тупым изумлением взглянул в лицо учителя и с внезапной поспешностью, словно вспомнил и боялся упустить что-то важное, указующим жестом протянул правую руку к противоположному берегу озера, еще лежавшему, как и половина его поверхности, в глубокой тени, которую скала под натиском утренних лучей постепенно все ближе стягивала к своему подножию.

– Если мы скорей поплывем, – воскликнул он быстро, с мальчишеской горячностью, – мы еще успеем добраться до того берега раньше солнца!

Едва успев вымолвить эти слова, едва бросив клич о состязании с солнцем, Тито могучим прыжком головой вниз бросился в озеро, как бы желая, то ли из озорства, то ли от смущения, как можно скорей удрать отсюда, энергичными движениями заставить позабыть только что разыгравшуюся торжественную сцену. Вода брызнула фонтаном и сомкнулась над ним, и только спустя несколько мгновений вынырнули голова, плечи, руки и, быстро удаляясь, выступали над зеленовато-голубым зеркалом воды.

У Кнехта, когда он вышел на берег, и в мыслях не было купаться или плавать, день для этого был чересчур прохладный, и после дурно проведенной ночи он чувствовал себя слишком слабым. Теперь, когда он стоял под теплыми лучами солнца, возбужденный только что пережитым, а также товарищеским приглашением и вызовом своего воспитанника, подобная смелость уже не казалась ему столь безрассудной. Но больше всего он боялся, как бы все, чему этот утренний час положил начало, все, что он возвещал, снова не сгинуло, не исчезло, если Кнехт теперь бросит юношу, одного, разочарует его, если в холодной взрослой рассудительности откажется от предложенной пробы сил.

Правда, чувство неуверенности и слабости, возникшее вследствие быстрого переезда в горы, предостерегало его, но кто знает, может быть, надо пересилить себя, делать резкие движения, и тогда он скорее преодолеет свое недомогание. Вызов победил сомнения, воля – инстинкт. Он быстро скинул легкий халат, сделал глубокий вдох и бросился в воду в том же месте, куда нырнул его ученик.

Озеро, питаемое ледниковыми водами и доступное даже в самые жаркие дни лишь для очень закаленных купальщиков, с острой враждой пронзило его ледяным холодом. Кнехт приготовился к изрядному ознобу, но не к этой свирепой стуже, которая отовсюду охватила его, будто пылающим пламенем, и после минутного ощущения ожога начала быстро проникать в его тело. После прыжка он сразу вынырнул на поверхность, увидел далеко впереди плывущего Тито, ощутил, как его одолевает ледяная, дикая, враждебная стихия, и в воображении своем еще боролся за цель заплыва, за уважение и дружбу, за душу юноши, когда на деле он уже боролся со смертью, вызвавшей его на поединок и охватившей его в борьбе. Все силы свои бросил Кнехт в эту схватку и сопротивлялся до тех пор, покуда не перестало биться сердце.

Молодой пловец то и дело оглядывался назад и с удовлетворением убедился, что Магистр бросился в воду вслед за ним. Снова и снова он оборачивался, когда же заметил, что наставник исчез из виду, забеспокоился, стал искать его глазами и громко звать, потом повернул назад, торопясь ему на помощь. Он не находил и все продолжал искать утонувшего, плыл и нырял до тех пор, пока сам не обессилел от лютого холода. Еле держась на ногах, задыхаясь, он выкарабкался наконец на берег, увидел купальный халат Магистра, валявшийся на берегу, поднял его и начал машинально растирать тело, туловище, руки и ноги, пока окоченелые члены не согрелись. Словно оглушенный, он сел на солнце, устремив взор на озеро, зеленовато-голубая гладь его казалась ему сейчас непривычно пустынной, чужой и злобной, и все большая беспомощность и глубокая печаль овладевали им по мере того, как проходила физическая слабость и все явственней проникало в него сознание ужаса происшедшего.

Какое горе, думал он в отчаянии, ведь это я виноват в его смерти! И только теперь, когда не перед кем было показывать свою гордость, когда некому было сопротивляться, он понял всей горестью своего смятенного сердца, как дорог стал ему этот человек. И в то время, как он, вопреки всем отговоркам, осознавал себя виновным в смерти Магистра, на него священным трепетом нахлынуло предчувствие, что эта вина преобразит его самого и всю его жизнь, что она потребует от него гораздо большего, нежели он сам когда-либо ожидал от себя.

Собственные сочинения Иозефа Кнехта

СТИХИ ШКОЛЯРА И СТУДЕНТА

Нам в бытии отказано. ВсегдаИ всюду путники, в любом краю,Все формы наполняя, как вода,Мы путь нащупываем к бытию.Так совершаем мы за кругом круг,Бредем сквозь свет и мрак, всему чужды,Руке нетвердой не осилить плуг,Осуществленья не сулят труды.Нам не постигнуть, что творит господь;Все сызнова Горшечник лепит нас,Покорную переминает плоть,Но для обжига не приходит час.Осуществить себя! Суметь продлиться!Вот цель, что в путь нас гонит неотступно, –Не оглянуться, не остановиться,А бытие все так же недоступно.

Для тех, которым все от века ясно,Недоуменья наши – праздный бред.Двухмерен мир, – твердят они в ответ,А думать иначе небезопасно.Ведь если мы допустим на минуту,Что за поверхностью зияют бездны,Возможно ль будет доверять уюту,И будут ли укрытья нам полезны?А потому для пресеченья тренийОткажемся от лишних измерений!Коль скоро менторы судили честно,И все, что ждет нас, наперед известно,То третье измеренье неуместно.

Рассудок, умная игра твоя –Струенье невещественного света,Легчайших эльфов пляска, – и на этоМы променяли тяжесть бытия.Осмыслен, высветлен весь мир в уме,Всем правит мера, всюду строй царит,И только в глубине подспудной спитТоска по крови, по судьбе, по тьме.Как в пустоте кружащаяся твердь,Наш дух к игре высокой устремлен.Но помним мы насущности закон:Зачатье и рожденье, боль и смерть.

Ты пишешь на листе, и смысл, означенИ закреплен блужданьями пера,Для сведущего до конца прозрачен:На правилах покоится игра.Но что, когда бы оказался рядомЛесной дикарь иль человек с луныИ в росчерки твои вперился взглядом:Как странно были бы потрясеныГлубины неискусного рассудка!Ему бы, верно, эти письменаПривиделись живою тварью, жуткоКоснеющей в оцепененье сна;Пытливо вглядываясь, словно в след,Вживаясь в этот бред, ища ответ,Он целый мир немых существований,Невнятных мирозданий распорядокУвидел бы за вязью начертаний,Томясь загадками, ища разгадок.Он головой качал бы и дивилсяТому, как строй вселенский исказился,Войдя в строенье строк, как мир вмещенВо всем объеме в чернокнижье знаков,Чей ряд блюдет свой чопорный законИ до того в повторах одинаков,Что жизнь и смерть, решеткой рун членимы,Неразличимы и почти что мнимы…Но под конец от нестерпимой мукиОн завопил бы, и разжег бы пламя,И под напевов и заклятий звукиОгню бы предал лист, сжимая руки;Потом с полузакрытыми глазамиДремал бы он и чувствовал, что сонРазвоплощен, развеялся, вернулсяВ небытие, что морок прекращен, –И лишь тогда б вздохнул и улыбнулся.

То, что вчера еще жило, светясьВысокой сутью внятного ученья,Для нас теряет смысл, теряет связь,Как будто выпало обозначеньеДиеза и ключа, – и нотный рядНемотствует: сцепление созвучийНепоправимо сдвинуто, и ладПреобразуется в распад трескучий.Так старческого облика черты,Где строгой мысли явлен распорядок,Лишает святости и красотыДряхленья подступающий упадок.Так в сердце радостное изумленьеВдруг меркнет без причины и вины,Как будто были мы уже с рожденьяО всей тщете его извещены.Но над юдолью мерзости и тленаПодъемлется, в страдальческом усильеВысвобождаясь наконец из плена,Бессмертный дух и расправляет крылья.

Не выпуская из руки прибор,Сидит он, горбясь. И война и морПрошлись окрест, так странен и печаленРазвалин вид, и виснет плющ с развалин.Пчелы вечерней медленное пеньеЛегко дрожит, – покой и запустенье!..А он стекляшки пестрые подрядПеребирает, ловкою рукойИх по одной располагая в строй,Игрой назначенный, в разумный ряд.Он в этом был велик, во время оноМагистра имя было повсеместноВ кругу умов утонченных известно.В числе светил первейших небосклонаДуховного повсюду он считался.Теперь все кончено. Тот мир ушел.О, если бы коллега постучался Или пришел, робея, ученик!Но нет их больше, нет ни тайн, ни школ,Ни книг былой Касталии… СтарикПокоится, прибор держа в руке,И, как игрушка, шарики сверкают,Что некогда вмещали столько смысла,Они выскальзывают, выбегаютИз дряхлых рук, теряются в песке…

Вначале – тишина, смешенье туч…Но вот пронизывает бездну лучИ строит в хаосе свои пространства,Высветливает тверди легкий свод,Играет радугой, просторы вьет,Сгущает землю, скал членит убранства.Прабытия глухое естествоРазорвано для творческого спора;Гудя, раскутывается порыв,Все затопив, залив, преобразив, –И голосами громового хораТворенья возвещает торжество.Но путь назад, к своим первоосновам,Отыскивает мир, рождает числа,Соразмеряет шествие планетИ славить учится начальный светСознаньем, мерой, музыкой и словом,Всей полнотой любви, всей силой смысла.

Гостя в затерянном монастыре,Я в час, как все к молитве удалились,Вошел в книгохранилище. В игреЗакатных пятен по стенам светилисьБесценных инкунабул переплеты.Меня как будто подтолкнуло что-то,Я быстро томик наугад достал,Раскрыл, взглянул и титул прочитал:«О квадратуре круга» – он гласил!79Скользнувши взглядом дальше по рядам,Приметил я заглавье: «Как АдамИ от другого древа плод вкусил80».Другого древа? Древа Жизни! Что же,Адам бессмертен?.. В добрый час, похоже,Сюда забрел я! И отливы кантаС пестро расцвеченного фолиантаБлеснули мне, всей радугой играя,А надпись шла по корешку такая:«Цветов и нот сокрытое значенье.Все указанья для переложеньяЛюбых созвучий в краски, и обратно».О, сколь многозначительно и внятноК уму цвета воззвали! И сомненьяБыть не могло; я замер, постигая,Где нахожусь: в библиотеке Рая!Ко всем загадкам были здесь разгадки;Здесь раскрывалась в ясном распорядкеВся полнота познанья. Каждый раз,Как новый титул взглядом пробежатьЯ успевал, за ним уже опятьДуховные угадывались дали.Все тайны, испокон веков для насЗапечатленные, как будто ждалиМинуты, в утоленье древней мукиСпеша упасть, как плод созревший, в руки.Здесь искрились уму лучи познанья,Как бы в единый фокус сведены,Здесь были до конца разрешеныЗагадки и утолены терзаньяРассудка, и науки целокупнойБыл выведен итог; последний смыслПовсюду за игрой письмен и числПрисутствовал, для каждого доступный,Кого призвал непостижимый час.Я разогнул дрожащими рукамиТяжелый манускрипт, и будто самиМне письмена раскрылись без труда(Так ты во сне неведомое делоИграючи свершаешь иногда);И тотчас был я вознесен в пределы,Откуда зрима сфер разумных ось,Где тайны все, что в притчах хитроумныхЗапечатлеть провидцам довелось,Все проблески догадок многодумныхСводились вместе, в стройной непреложностиСобой составив как бы хор планет,Все новые вопросы и возможностиПриоткрывал уму любой ответ,И так за это время, время чтенья,Я путь неимоверный пробегалИ всех веков, и всех умов прозреньяВ их совокупной сути постигал!Был строй во всем! И снова начертаньяПередо мной вступали в сочетанья,Кружились, строились, чередовались,Из их переплетений излучалисьВсе новые эмблемы, знаки, числа,Вместилища неслыханного смысла.Шло быстро чтение, я был в ударе.На миг глазами отдых дать решилИ вдруг заметил: в зале кто-то был.Старик, по видимости архиварий(Как я поторопился заключить),В углу у полки скромно делал что-то,Над книгой хлопоча, и уяснитьЗначение таинственной работыМне стало крайне важно. Боже сил,Что увидал я! Старец подносилСвой том к глазам, рассматривал с любовнымВниманием заглавие, – такое,Что дух захватывало! – ртом бескровнымДул на него, качая головою;И после пальцем удалял с трудомЗаглавие, вычерчивал другое,Вставал и снова тихо вдоль покояРасхаживал, снимал за томом том,Смывал заглавие, чертил другое.При этом зрелище мне стало жутко.Все это было слишком не на шуткуРассудку недоступно, и решил яВернуться к чтению; но те уроки,Что раскрывали мне миры познаньяЛишь миг назад, уже не находил я;Прозрачный, ясный строй письмен, умуСиявший только что, ушел во тьму,Перемешались тайнописи строки,И под конец мне глянуло в глазаПустой страницы бледное мерцанье.И вдруг неслышная легла рукаМне на плечо: увидев старика,Я выпрямился. На моих глазахМой том он в руки взял – невнятный страхСмутил меня! – и перст его прошелПо переплету, знаки смыв прилежно.Затем другие знаки, что расчислилиВесь ход миров и заново осмыслили,Пером старинным он вписал неспешно.Затем, ни слова не сказав, ушел.

Когда-то, в дни первоначальной веры,Своим владыкам поручал народБлюсти в кругу пастушеских заботВысокий строй непогрешимой мерыВ ладу с иною мерой: той, что окоУгадывает, вникнув в ход светил,Ведомых в знании числа и срокаРазумным равновесьем скрытых сил.Но древнее преемство благостыниПресеклось, меры позабыт закон,И человек надолго отлученОт мирового лада, от святыни.Но мысль о ней светила и в разлуке,И нам поручено: Завета смыслВ игру созвучий и в сцепленья числЗамкнуть и передать в иные руки.Как знать, быть может, свет на нас сойдет,И повернется череда столетий,И солнцу в правоте воздать почетСумеют примирившиеся дети.

Как много дум, расчетов и сомненийПонадобится, и года пройдут,Пока старик из зыбких озаренийВ свой поздний срок соткет свой поздний труд.А юноша торопится меж темМир изумить и спину гнет прилежноНад построением философем –Неслыханных и широты безбрежной.Дитя в игру уходит с головой:Притихши, бережно в тростинку дует,И вот пузырь, как бы псалом святой,Играет, славословит и ликует.Итак творятся в смене дней и летИз той же древней пены на мгновеньеВсе те же сны, и нет у них значенья:Но в них себя узнает и в ответПриветнее заблещет вечный свет.

Нам кажется: когда-то мирозданьеПонятней было, глубже созерцанье,Познанье с тайной в нерушимом мире.Да, прежним мудрецам дышалось шире,Полней жилось, и жизнь была им раем,Как мы у старых авторов читаем.А всякий раз, как мы вступали святоВ духовные пространства Аквината, –Припомни, как уму сияли сферыПредельной, зрелой, совершенной меры:Повсюду ясный свет, весь мир осмыслен,Путь человека к божеству расчислен,Сквозной расчет строенья безупречен,В любом звене продуман, верен, вечен.Но в наших поколеньях запоздалыхИссякла сила, и для нас, усталых,Изверившихся, все, что целокупноДолжно быть, безнадежно недоступно.Так; но со временем, быть может, внукиУвидят все иначе: эти звукиНедоуменья, ропота и спораДля них сольются в благозвучье хораМногоголосного, и все терзаньяПреобразятся в стройные преданья.Быть может, тот, кто меньше всех готовВ себя поверить, – он-то под конецОкажется властителем сердец,Вождем, учителем иных веков;Кто горше всех терзается сомненьем,Предстанет, может статься, поколеньямКак мастер, взысканный такой наградой,Что в дни его и жизнь была отрадой;Как тот, кто миру начертал пути.Пойми: и в нас живет извечный свет,Свет, для которого истленья нет:Он должен жить, а мы должны уйти.

Любой цветок неотвратимо вянетВ свой срок и новым место уступает:Так и для каждой мудрости настанетЧас, отменяющий ее значенье.И снова жизнь душе повелеваетСебя перебороть, переродиться,Для неизвестного еще служеньяПривычные святыни покидая, –И в каждом начинании таитсяОтрада, благостная и живая.Все круче поднимаются ступени,Ни на одной нам не найти покоя;Мы вылеплены божьею рукоюДля долгих странствий, не для косной лени.Опасно через меру пристраститьсяК давно налаженному обиходу:Лишь тот, кто вечно в путь готов пуститься,Выигрывает бодрость и свободу.Как знать, быть может, смерть, и гроб, и тленье –Лишь новая ступень к иной отчизне.Не может кончиться работа жизни…Так в путь – и все отдай за обновленье!

Удел наш – музыке людских творенийИ музыке миров внимать любовно,Сзывать умы далеких поколенийДля братской трапезы духовной.Подобий внятных череда святая,Сплетения созвучий, знаков, числ!В них бытие яснеет, затихая,И полновластный правит смысл.Как звон созвездий, их напев кристальный,Над нашею судьбой немолчный зов,И пасть дано с окружности астральнойЛишь к средоточью всех кругов.

ТРИ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ