Андрей Виноградов - Андрей Первозванный. Опыт небиографического жизнеописания
И вот как-то приютил он на зиму бродячего монаха из Сирии. Тот хоть и плохо говорил по-гречески, но смог объяснить секрет производства сарацинской жидкости, именуемой алькухоль. Жидкость эту тот монашек использовал преимущественно для внутреннего потребления, так что свечи вспыхивали порой с двойной силой, когда он пытался их задуть, а пролитые трясущимися руками капли оставляли на его ветхой одежде заметные пятна или даже дыры. Приметив это удивительное свойство восточного снадобья, игумен попробовал натирать ею бронзовую утварь, отчего та стала ярко блестеть, а затем отважился потереть и старую икону. И совершенно внезапно краски на ней ожили, заиграли, засияли. Никита хранил своё зелье в великой тайне: лучшие иконы он помещал в храме, а остальные держал в скевофилакии. Настоятели же окрестных монастырей только и гадали, откуда у Каллистратова игумена появился такой искусный иконописец.
— Так как ты говоришь, отец Мелетий: пятьдесят лет назад передал он участок в Аплоконнесе нам в пользование? Это значит, пятнадцатый год Михаила Аморийца… Так, за этот год ничего нет, за следующий тоже… Ага, нашлось за первый год Василия Македонянина — вот жадный народец, даже пятидесяти лет подождать не могут. Держи. Покажи и скажи своему аплоконнесцу, чтобы приходил через два года… Постой, отче! У меня есть важное дело в городе: не знаю, успею ли вернуться к вечерне. Так что если вдруг что, ты за меня!
При возобновлении скевофилакия отец Никита наткнулся и на нечто неожиданное — на спрятанную за шкафами небольшую нишу-тайник. Притом, судя по грубым сколам на кирпиче и отсутствию штукатурки, ниша эта была вырублена позже, дабы спрятать нечто, не предназначавшееся для посторонних глаз. Никаких сокровищ в тайнике игумен не нашёл — там лежали только тонкие листки пергамена, исчёрканные загадочными значками. Лишь старый Никитин друг, императорский библиотекарь, опознал в них древние астрологические схемы. Игумен уже думал сжечь богомерзкие писания, как вдруг поздно вечером к нему явился неизвестный посетитель, тщательно прятавший своё лицо в глубине высокого капюшона, и предложил за них такие деньги, что Никита не смог отказаться, тем паче что собор монастыря тоже настоятельно требовал перестройки.
Итак, отодвинув несколько книг, игумен легонько нажал на заднюю стенку шкафа — та бесшумно открылась, и он достал из потайной ниши маленький мешочек. Последний долг оставалось отдать ему, и тогда надеялся он найти окончательное успокоение и прощение от Господа, а сегодняшнее чудо только утвердило его в необходимости сделать это именно сейчас. На улице Никиту словно обступил тот февральский вечер семилетней давности: только теперь спешил он не от Святой Софии в Каллистратов монастырь, а, наоборот, оттуда — в церковь Святых Апостолов. Закутавшись от пронизывающего борея в тёплый шерстяной плащ, игумен решил идти коротким, пусть и более грязным путём — через Мердосагар, где он без нужды старался не бывать. Вот справа осталась женская Эримиева обитель, где лежит тело треклятого Фотия. А это что за новая церковь?
Никите сразу приглянулся ладный, высокий храм с пятью куполами за невысокой оградой. Ворота были открыты, во дворе не было никого, кроме нищего на церковных ступенях, и он решил обойти кругом собор, выстроенный явно по новой моде: похожий на пирамиду, поднимающуюся от галерей через рукава креста к куполу, он казался удивительно лёгким и грациозным благодаря большим окнам, изысканной мраморной резьбе и небольшим нишкам на фасаде: плоским, вогнутым, круглым. Над углами храма были расположены какие-то тесные каморки с наружным входом. «Интересно, для чего они здесь: может быть, кельи для отшельников?» — подумал Никита. По мраморному карнизу кругом шла стихотворная надпись позолоченными медными буквами, прославлявшая заказчика — некоего Константина.
Отец игумен обогнул храм и собирался было уйти, как вдруг сидевший на паперти нищий вскочил и, брызжа слюной, начал поносить Никиту:
— Ну что, дармоед? Довольный ходишь, пузо чешешь… Чай, себе хочешь такую церковочку отгрохать? А воровать-то бросишь, чужое добро к себе в келью таскать, а? Думаешь, раз перед патриархом пресмыкаешься, всё тебе можно, да?!
Таких бесноватых кликуш в Городе было великое множество, и обычно никто внимание на них не обращал. Они во множестве стекались в праздничные дни к большим храмам и поносили священнослужителей, особенно толстых, пока их не прогоняли. И сейчас Никита спокойно ушёл бы прочь, но мысль о том, что этот вонючий безумец кинется за ним и ославит его на весь квартал, остановила его: для сегодняшнего предприятия лишняя огласка была ему ни к чему. Поэтому он решил укрыться в храме и быстро взлетел по ступенькам к двери, но та оказалась закрыта.
— От людей спрятаться хочешь? А от Бога-то куда убежишь? Как Ему объяснишь, что крестьян обдирал, плоть свою тешил да подписи подделывал? — бешено вращая глазами, не унимался похаб.
Последние слова особенно задели игумена. Ну ладно, про жадность и про воровство — это обычный их поклёп, хотя Никита и вправду пару раз воровал: украл как-то старые иконы, покрытые пылью и заброшенные на шкафы тупыми настоятелями. А вот про подписи-то откуда? Не сболтнул ли чего тогда Парфений?..
Наконец на его стук открыли, и к лицу ступившего в тёмный притвор Никиты приблизился зажжённый светильник. Какой-то бородач внимательно оглядывал его.
— Ой… Это ж Никита… То есть, прости, отец Никита, или как теперь тебя звать-величать? Жив-здоров! Благослови, отче!
— Бог благословит! Никита, Никита, да… А как твоё святое имя?
— Неужто не признал меня?
— Да уж как тут признаешь, в темноте-то такой?
— Прости, отче. Артемий я, Артемий! Учился у тебя много лет назад.
— В Амастриде, что ли?
— Зачем в Амастриде? Я что, на пафлагонского мужика похож? Да нет, здесь, в Городе, учился: риторике и диалектике, когда ты владыку Арефу замещал.
— А, вспомнил, вспомнил. А что ты здесь, в монастыре, делаешь? Ты же вроде бы собирался по чиновничьей стезе?
— И пошёл, и ходил по ней, отче! У логофета общественных имуществ секретарём был. Потом служил у этериарха Константина Лива, да как он в мятеже Дукином провинился, так я в его монастырь и сбежал. Послушник я здесь пока. А сам-то он спрятался куда-то, но коли возвратится и прежнюю силу себе вернёт, то и я, глядишь, отсюда выберусь.
— Понятно. Видишь, и я теперь остепенился. А скажи мне, чадо Артемий, нищий этот одержимый — он вообще кто такой?
— Да безобидный он, часто здесь на паперти сидит, тихий-претихий. А как найдёт на него что-то, вдруг как взбрыкнёт, да пойдёт поносить епископов и самого василевса! Даже на цепь его пару раз сажали. Но некоторые почитают его за истинного юродивого и советов у него просят. Несчастный он: говорят, жил где-то неподалёку в монастыре, да с чего-то взял и спятил.
Никита рванулся обратно к двери, но на дворе не было уже ни души. Проклиная себя за недогадливость, игумен присел на ступеньку.
— Ты, отче, сам дёрганый какой-то стал: то сюда, то туда норовишь! А обличения и от таких вот с виду безумцев на пользу бывают. Вот какую повесть душеспасительную нам сегодня на трапезе, к примеру, читали.
— А ну-ка расскажи. А то что-то тошно мне стало, дай передохну тут у вас немного…
— Итак, жил в одном городе весовщик. Раз приходит к нему какой-то горожанин с запечатанным мешком в пятьсот но-мисм и просит: «Возьми ты этот мешок на хранение и, как будет у меня нужда, выдавай мне по частям». Не было же никого там, когда отдавал он ему мешок. Но один из знатных граждан, проходя снаружи, услышал и приметил, как тот передал ему мешок, а весовщик не знал, что тот это слышал. А через несколько дней приходит тот человек, кто отдал мешок, и говорит весовщику: «Дай-ка мне из моего мешка, потому что возникла у меня в том нужда». Но тот, обнаглев от того, что не было свидетелей, когда передавали ему этот мешок, стал от всего отказываться: «Не давал ты мне, мол, ничего никогда». И когда обманутый человек вышел оттуда смущённый, встречает его этот знатный горожанин и говорит: «Что случилось?» Тот рассказал ему своё дело. Он спрашивает: «Ты точно ему давал?» Тот отвечает: «Точно». Тогда он и говорит тому: «Скажи ему: пойдём, мол, подтвердишь мне это перед святым Андреем, и будет с тебя довольно». А была там поблизости часовня Святого Андрея… Ты в порядке там, отче?
— Ну-ну, рассказывай дальше.
— Так вот, только тот весовщик собрался поклясться, как берёт этот знатный человек своего раба, поднимается в храм Святого Андрея и говорит рабу: «Коли я чего сегодня сделаю, ты не смущайся, но терпи». И войдя в храм, он снял свой плащ и начал прикидываться бесноватым, бесчинно вопя и крича. А когда те вошли, он заорал: «Святой Андрей говорит мне: вот, мол, этот злодей взял пятьсот номисм у того человека и хочет обмануть меня клятвой». Тут он бросается на весовщика и начинает его душить, приговаривая: «Святой Андрей говорит: отдай человеку пятьсот его номисм, отдай!» А весовщик, смутившись и испугавшись, стал заверять: «Да принесу ему я их». Но тот не унимается: «Нет, сейчас неси!» Так и так, пошёл весовщик и принёс их, и говорит мнимый одержимый хозяину денег: «Говорит святой Андрей: положи, мол, на престол шесть номисм». И тот положил с радостью.
