Паисий Святогорец - О молитве

Доброе духовное состояние

— Геронда, я пою тяжело. Имею помысел, что это из‑за того, что у меня тяжёлое произношение.

— Я видел, что ты бываешь и… тяжёлой, и… лёгкой! Когда тяжёлая, тогда и поёшь тяжело. Это зависит от твоего внутреннего состояния, за ним следи. Человек, у которого тонкий голос, если он находится в добром духовном состоянии, то заливается как соловей, а если нет, то пищит как комар. У кого низкий голос, то если не находится в добром расположении, пение его похоже на ворчание старика. Если будете петь поодиночке, то поймёте, в каком состоянии находится каждая из вас в этот момент.

— Геронда, когда мы поём в храме, следим за тем, чтобы не фальшивить.

— Конечно, нужно следить, потому что всё должно совершаться «благообразно и по чину»[156]. Но прежде всего нужно заботиться о том, чтобы «благообразие» было в душе, был порядок в душе и в отношении к Богу. Когда человек поёт, не имея доброго духовного устроения, это хуже любой фальшивой музыки. Потому что как доброе вызывает доброе изменение, так плохое вызывает плохое изменение, и люди не могут молиться. Если у человека внутри неблагополучно, если у него неправые помыслы, мелочность в душе, то что хорошего он может спеть? Как он ощутит райскую сладость, чтобы петь от сердца? Потому и говорится: «Благодушествует ли кто? Да поет»[157]! По–хорошему, у тех, кто поёт в храме, должно быть более чуткое и нежное сердце и более сладостное и радостное внутреннее устроение. Как человек станет петь «Свете тихий», если сам не имеет света?

Всё дело в благочестии

— Геронда, когда мне говорят, что я плохо пою, стараюсь понять, что нужно исправить технически.

— Нужно стараться тебе приобрести монашеское устроение, благоговение, рассуждение, а не думать о человеческом искусстве, сухой технике. Искусство без благочестия — это… краска, нечто внешнее, ненатуральное, неестественное. В миру некоторые певчие по нужде «подкрашивают» свой голос, чтобы их взяли петь в более крупный храм, чтобы получать больше зарплату. Говорят: «Если меня поставят на небольшой приход, то чем я буду жить?» У них, в конце концов, есть оправдание, потому и давят из себя, и кричат. Но у монаха нет оправдания, он должен петь натурально. Смотрите, чтобы ваше пение было естественным, умилительным, пойте для Бога, а не ради искусства пения. В пении нужно отличать внутреннее и сердечное от внешнего и искусственного.

— Геронда, может, виноват мой голос, что я пою по–мирски?

— Не голос виноват, а мирское искусство. Ты поёшь с какой‑то мирской напыщенностью, как поют некоторые певчие, которых ты слышала, живя в миру. Твоё пение ненатурально. Не насилуй свой голос. Знаешь, как это утомляет? Пой от души, естественно.

— Может быть, геронда, мне лучше какое‑то время совсем не петь?

— Нет, пой. Будешь слушать других сестёр и постепенно это мирское уйдёт. Я вижу и на Афоне, что молодые монахи обычно поют по–мирски. Если у них нет ещё монашеского опыта, то как станут петь по–монашески? Вообще, раньше афонские псалты, когда меньше общались с мирскими певчими, пели более по–монашески. Теперь, когда стали больше общаться, потерялись немного; ведь и дыни теряют свой вкус, если растут рядом с какой-нибудь тыквой.

Всё дело в благочестии. Без благочестия церковное пение как выдохшееся вино, как расстроенный музыкальный инструмент, который, когда на нём играют, только дребезжит. И нет разницы, поёт ли человек громко или тихо, главное, чтобы пел с благоговением. Тогда и тихое пение звучит смиренно и сладостно, а не сонливо. И громкое — сильно и сердечно, а не дико. У отца Макария Бузикаса был громовой голос, но пел он естественно, благочестиво и с умилением, чувствовалось, как сердце у него трепетало и твоё при этом замирало. «Всю душу тебе переворачивает», — говорил про него один старый монах. Он один жил на Капсале, в келье монастыря Став–роникита. Ниже жил румын, он не был псалтом, но отличался благочестием. Вечером выходил отец Макарий на балкон своей кельи и начинал петь «Отверзшу тебе руку»[158], а другой стих продолжал румын снизу! Что за красота!

Большое дело, когда у певчего есть благочестие. Знаете как это важно? Сам он внутренне изменяется, а так как это внутреннее изменение выражается и вовне, то и тот, кто его слушает, изменяется добрым изменением. Так молитва всех является благоугодной Богу.

Священные смыслы уязвляют сердце

— Геронда, мне нравится второй глас.

— Второй глас чисто восточный, то есть византийский. Ни на каком инструменте его нельзя сыграть, только на скрипке[159]. Видишь, турки взяли музыку из Византии и как умилительно поют! И что они поют в своих песнях? «Было бы у меня пятьдесят драм коньяка и пятьдесят драм бастурмы, о!..»[160] Приходят в восхищение, когда поют про пятьдесят грамм коньяка и немного бастурмы! А мы поём о Христе, Который был распят, принёс Себя в жертву, и нас это не будет трогать?

«О треблаженное Древо…»[161] Стоит подумать человеку о страданиях Христовых, он умиляется до слёз. На келье Честного Креста я как‑то нашёл большую толстую палку, примерно метр длиной и тут же вспомнил Крест Христов. Принёс к себе в келью и припал к ней, словно это был Крест Христов. О, как билось моё сердце! Я спал с ней!..

— Геронда, Вы тогда думали о распятии?

— Только о распятии! Я ощущал себя на Голгофе, словно обнимаю Честной Крест. Если бы это был сам Честной Крест, не знаю, было бы у меня сильнее чувство. Сердце у меня разрывалось, слёзы, сердце стучало! Грудь, рёбра чуть не лопнули. Я сжимал это дерево, чтобы не треснули рёбра. Вы берёте книжку с последованием службы Кресту, поёте: «Кресте Христов, христиан упование»[162], — а ум ваш не здесь. Как тогда измениться душе? Да, если заработает сердце, если изменится душа, тогда будет праздник. Знаете, что значит праздник?

Когда человек следит за тем, что поёт и чувствует, отсюда начинается благочестие, приходит умиление и всё остальное. Поэтому углубляйтесь в смысл, чтобы сердце уязвлялось и чувствовало. Если телеграмма дойдёт до сердца, тогда от одного слова уязвляется человек, внутренне воспаряет, духовно изменяется, а за всем остальным потом просто следит; и это духовное изменение у него во всём. Я, когда слышу «изумевает же ум и премирный пети Тя, Богородице»[163], в этот момент прихожу в изумление. А когда слышу «Благовествуй, земле, радость велию»[164], знаете, что со мной делается? Сердце трепещет от радости, и всё тело дрожит каким‑то сладостным ознобом. Но если не думать о смысле, то не происходит никакого изменения, ни в сердце, ни в теле.

— Геронда, мне очень нравятся патриотические песни.

— Патриотические песни пробуждают любовь к родине, вдохновляют на подвиги, воодушевляют и поднимают на борьбу. Один слепой с дудочкой, знаете, сколько людей поднял на борьбу во время немецкой оккупации? С какой болью пел бедняга «Будь здоров, бедный народ!» Болел за народ и боль слышалась в звуках дудочки! Протягивал шляпу и говорил: «Подайте слепому». Немцы говорили: «Слепой, что с него взять», — и не трогали, даже бросали деньги! А он… проповедовал! Люди тогда были в унынии, а он зажигал в душе огонь, и многие проникались решимостью и уходили прямо в горы Джумерка к Зервасу[165]. Представьте теперь — воодушевляться так же любовью ко Христу!

Я когда слышу звуки марша, не могу удержаться от слёз… Сразу думаю о войне, о борьбе за освобождение, о героях, которые были убиты, проливали свою кровь. Когда слышу умилительное песнопение, сердце сокрушается. Слышу пасхальные стихиры — веселюсь. А когда пою, ум мой в Боге и сердце трепещет. Если пою что‑то скорбное — болею душой и пою печально. Если пою что-либо радостное — радуюсь. Хочу сказать, что основание всего — это ум. Ум сосредоточен на смысле? Тогда человек духовно изменяется, сердце горит и, как бы это выразить, воспринимает это духовное умиление с духовной радостью. Но если ум не там, где должен быть, то нет ни умиления, ни радости.

Сердце — это музыкант

Псалмопение это не только молитва, это и в некотором смысле «безумие», это, как бы это сказать, излияние сердечного чувства, переливание через край духовного состояния. Когда человек думает о Христе, о рае, тогда поёт с сердцем. А когда по чуть–чуть начнёт вкушать небесного, в каждом песнопении играет сердце. Даже если ум не сосредоточен на смысле слов, а только на мысли о рае, и тогда трепещет сердце. Сердце трепещет, как у соловья. Соловей, когда поёт на дереве, и сам весь трепещет, и ветка, на которой он сидит, вся дрожит. «Оставьте меня, — говорит, — ничего мне не нужно, я обезумел!»

— Геронда, у меня есть помысел, что когда я пою не по нотам, то пою сердцем.