Антоний Блум - Труды
Я хотел бы дать несколько примеров; может быть, они помогут понять еще некоторые моменты. Первый пример должен показать, что в нашем современном мире, в нашей конкретной человеческой ситуации слова апостола Павла о любви сохраняют всю свою ценность: даже если мы проливаем свою кровь, но не имеем любви, это сделано впустую (1 Кор 13:1-8). Главное в мученике – не кровь, а неизменная, не изменяющая любовь. Дело не в тиграх и львах. Многие люди погибали, растерзанные хищными зверьми, но только те, чья смерть была проявлением милосердной любви, то есть любви к Богу и любви к людям, погибли мучениками в основном смысле этого слова,, то есть свидетелями.
Вот первый пример. В 1923 году в Петрограде проповедует молодой священник. Его арестовывают за проповедь Евангелия, сажают в тюрьму, допрашивают, пытают, бьют, через несколько месяцев выпускают. Он попал туда молодым человеком, полным силы, жизни и энергии, он вышел из заключения седым, разбитым стариком. Близкие окружают его и спрашивают: «Что осталось от тебя после этих месяцев?» И он отвечает: «Страдание выжгло все. Осталось одно – любовь». И во имя этой любви, того единственного, чего не могло одолеть страдание, он продолжал проповедовать среди тех самых людей, которые его предали и выдали, и через какое-то время умер в лагере.
Вот пример, очень простой, человека, который захотел быть присутствием – присутствием, полным любви. И он не стал задаваться вопросами о том, какие последствия это присутствие, это предстательство может иметь для него, он был готов заплатить дорогой ценой за спасение других. Через его слово, его любовь другие пришли к жизни, он от этого умер. Не об этом ли так часто говорит апостол Павел: мы каждый день умираем (1 Кор 15:31)?
Другой пример, уже не из русского опыта, а из опыта нацистских концентрационных лагерей. Об этом сообщалось вскоре после войны в немецкой газете. После ликвидации одного из лагерей американскими войсками там в бараке нашли кусок оберточной бумаги, на которой была записана молитва; я вам передам сущность ее. Там говорилось: «Господи, когда Ты придешь во славе, вспомни не только людей доброй воли, вспомни и людей злой воли. Но вспомни тогда не их жестокость, насилие, грубость. Вспомни плоды, которые мы принесли благодаря тому, что творили они. Вспомни терпение одних, мужество других, чувство товарищества, смирение, величие духа, верность, которую они пробудили в нас. И пусть, Господи, плоды, которые мы принесли, послужат когда-то их искуплению»{337}.
Это слова немецкого еврея, который был заключенным этого лагеря и там погиб. Он принес то свидетельство, которое, согласно этимологии, следовало бы назвать предстательством. Разумеется, он не по собственному выбору попал в лагерь. Но в тот момент, когда Бог, провидение его туда послало, он выбрал быть свидетелем Божиим, быть спасительным присутствием, потому что, по словам Жана Даниелу, невинная жертва получает поистине божественную власть прощать.
Еще пример. Федор Тимофеевич Пьянов, человек, который оказал некоторое влияние на мое видение вещей, когда я был молод, во время оккупации был отправлен в концентрационный лагерь за участие в Сопротивлении. Он вернулся оттуда спустя четыре года. При встрече я поставил ему вопрос: «Что вы вынесли из лагеря?» И он ответил: «Тревогу». – «Неужели вы хотите сказать, что потеряли веру?!» – «Нет, но пока я был в концентрационном лагере, пока я сам был предметом жестокости, я мог в любую минуту по образу Господа и в Его имя простить. Я мог сказать: „Прости им, Господи, они не знают, что делают!“ И поскольку я на себе испытывал их жестокое обращение, я был уверен, что Бог принимает мою молитву за них. Теперь я больше не страдаю. Но они-то ведь когда-то станут перед Судом Божьим. Они не представляют, что их ждет. А я? Как мне теперь доказать Богу искренность моей молитвы за них, когда я свободен от всякого страдания?» Вот еще пример ответственного предстательства, выразившегося в молитве.
И наконец, вот поступок, который сам является молитвой, никак специально не сформулированной. Одновременно с человеком, о котором я только что говорил, русская монахиня, мать Мария Скобцова, была арестована и увезена в концентрационный лагерь. Она оказалась в Равенсбрюке с женщинами, приговоренными к уничтожению. Одна из них билась в отчаянии. Она была молодая, уже истощенная, умирающая – и, однако, не хотела умирать. И тогда мать Мария, которая на протяжении всех этих лагерных лет говорила соузницам о том, что верит в вечную жизнь, что смерть – не последнее слово, ей можно смотреть в лицо, что смерть – дверь, открывающаяся на вечность, сказала этой молодой женщине: «Не бойся! Я тебе докажу, что смерти нечего бояться – я пойду с тобой на смерть». И свободной волей она пошла в газовую камеру с группой этих осужденных женщин. «Свободной волей» в том смысле, что она не была включена в эту группу, но пошла вместе с этой молодой женщиной, которая перестала рыдать и успокоилась на основании уверенности, которую воплощала мать Мария.
Вот поступок. Вот свидетельство. Но это также деятельное предстательство в самом сильном смысле слова. И, несомненно, эта монахиня, которая отдавала свою жизнь после сложного и трагического жизненного пути, посвященного служению Единому Богу и служению людям, молилась на этом последнем пути. Она молилась, когда им приказали снять одежду, когда рядом с этой девушкой ждала смерть, куда та входила вместе с ней, рука об руку, в мире, который Господь ей ниспослал благодаря матери Марии.
Я настаиваю на этом аспекте предстательства, потому что в наше время молодым, да и не только молодым, людям представляется, что невозможно приносить молитву за других, не связанную никакой ответственностью и далекую от человеческой трагедии. И возможно, в определенной среде болезненно переживается понятие Евхаристии и ставятся вопросы по этому поводу.
Евхаристия – великий дар благодарения, который мы приносим Господу. Как можем мы предлагать его Богу, в то время как окружены ужасами нашего мира, его жестокостью, его грубостью, его безразличием, которое порой тяжелее переносить, чем грубость? Можем ли мы говорить: «Господи, благодарим Тебя за все! Благодарим Тебя не только за Твои явные благодеяния, но и за то, в чем мы не умеем уловить благотворную ценность»? Ведь это означает, что мы говорим: «Господи, мы Тебя благодарим за страдание, как и за радость, за смерть, как и за жизнь, за человеческую трагедию, как и за ее преображение».
Этим вопросом, возможно, многие верующие и не задаются, потому что погружены в своего рода безмятежное литургическое сознание. Но этот вопрос мне был поставлен студентами богословской школы в России со всей резкостью и определенностью, какие эти вопросы имеют там. Они говорили: «Мы не сомневаемся в законности такой молитвы, этой благодарности, но как ее обосновать, если нам будет поставлен этот вопрос? Потому что большая разница – чувствовать в своих глубинах правду какой-нибудь ситуации и уметь внешне выразить эту правду, дать хотя бы ощутить, если не сделать ее понятной другим». Я с тех пор задумывался над этим, и мне кажется, что даже из сердцевины самой ужасной трагедии мы можем продолжать возносить благодарственные молитвы Богу, но при условии, что верой, надеждой, любовью, превосходящей человеческую, такой любовью, которую нам подает Дух Святой, собственным опытом Царства Божия, пришедшего в силе, мы способны видеть одновременно теперешний ужас и его разрешение в будущем веке.
Если мы способны изнутри собственного опыта, а не просто по расплывчатому легковерию повторить слова, которые в книге Откровения произносят те, кто претерпел великую скорбь: Ты был прав, Господи, во всех путях Твоих (Откр 15:3), если мы можем произнести это совершенно честно, с полной уверенностью веры – потому что вера это прежде всего уверенность, – тогда мы можем совершать Божественную литургию, полную благодарения, можем приносить эту молитву. Но не иначе.
Но есть еще одно дополнительное условие: от нас требуется быть готовыми на ответственное соучастие. Мы способны на него, если по солидарности – действенной, реальной, а не только эмоциональной – соглашаемся встать ответственно в самой сердцевине конфликта, в самой глубине трагедии, там, где сильнее всего страдание и противостояние. Если мы там же, где Христос распятый, в Своем смертном борении будто оставленный Богом, переживает на кресте одиночество мира, отпавшего от Бога. Если мы не там и, однако, осмеливаемся благодарить Бога за все, что происходит в мире, за все, чему Он попустил случиться, мы подпадаем под суд мира, который нас осудит и отвергнет. Но мы подпадаем и под суд Божий, потому что Бог не остается вне трагедии сторонним наблюдателем: Он-то вступает в сердцевину трагедии.
Вспомните рассказ о буре на озере Геннисаретском (Мф 14:22-33), когда ученики увидели, как Христос идет по разъяренным волнам, среди бушующего ветра. Они вскричали от страха, потому что не поверили, что это может быть Бог. И, однако, когда Петр попросился идти к Нему, Христос позвал его, и Петр тоже смог идти по бушующим волнам. Только он вспомнил о себе – и начал тонуть.
