Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)
А случай состоял в том, что в монастыре, уже в игуменство Сергия, кончились все запасы еды. У Сергия же была для всех братьев заповедь, запрещавшая в подобной ситуации выходить из монастыря в какую–нибудь деревню или село и просить у мирян хлеба для пропитания и повелевавшая терпеливо сидеть в монастыре, просить и ждать милости от Бога. Этой заповеди следовал и сам игумен, который пребыстъ три дний или четыри не ядущи ничто же. На четвертый день с самого утра Сергий, взяв топор, пришел к одному из монастырских старцев и сказал, что он, зная о намерении старца соорудить перед своей кельей сени, хочет сделать это (да руце мои не празнуета). Старец боялся договариваться с Сергием, предполагая, что это будет дорого стоить, тем более что он ждал плотников из села. Но Сергий отказался от «мздовъздааниа» и спросил: «имаши ли гнилыя хлебы, зело бо хотениемь въсхоте ми ся ясти таковыя хлебы […] у мене николи же обретаются таковии хлеби […]» и добавил: «и кто есть тебе инъ сице древоделъ, яко же азъ?» Старец вынес Сергию решето наломанного гнилого хлеба, а тот попросил сохранить хлеб до вечера — «азъ бо преже даже руце мои не поработаете и преже труда мъзды не приемлю». Сергий работал с утра до вечера — тесал доски, столбы изъдолбе и поставил и сени съгради […] и съврьши а. Когда все было закончено, старец снова вынес решето с гнилым хлебом. Сергий взял хлеб, попросил в молитве благословения и начал есть хлеб, запивая водой, и не бе варива, ни соли, ни влагы; и обое съвокупя и обед, и вечерю ядяше. — «Воле, братие, колико есть тръпение мужа сего и въздръжание его! — говорили видевшие это. — Яко пребысть четыре дни ничто же не ядый и на четвертый сущу позде гнилым хлебом алкоту свою утешаше и уставляше; и то же не даром хлеб гнилый, но драгою ценою прекупивъ, ядяше».
Но один из братии (а все были голодны и не ели уже дня два) возроптал на Сергия. Видимо, кто–то еще присоединился к нему, но Епифаний, похоже, сознательно сохраняет неопределенность в этом месте (Не вси же пороптаху, но некоторый брат единъ от них), хотя множественное число чуть ранее дает, кажется, возможность считать, что выступление одного было поддержано, по меньшей мере, несколькими еще. Изголодавшиеся иноки оскръбишася […] и придоиш к нему, и пред ним поимы и поносы творяху. Сергию было высказано многое:
«Плесневии хлеби! Еще ли нам въ миръ не исъходити просити хлеба? Се убо на тя смотрихом, яко же учил ны еси; и се тебе слушающе ныне уже изчезаем от глада. Того ради утро рано изыдем от места сего камо къждо потребных ради. Да не пакы възвратимся семо, уже не могуще к тому тръпети бываемых недостатковъ и скудости зде».
Сергий понял теперешнее состояние братии, ее готовность говорить языком ультиматумов, созревание, когда неповиновение, уже перешедшее в нападки, может вылиться в осуществление объявленной угрозы. В этой ситуации можно было принять разные меры, но Сергий захотел увидеть за происходящим не дерзость, чреватую бунтом и разрывом, а ее причину — уныние и малодушие, требующие успокоения, помощи с его стороны. Это настроение братии Сергий хотел своим дльготрпениемъ, и кротким обычаем, и тихостию исправити. Он созвал всю братию и, видя их ослабевших и опечаленных, как бы забыв о только что имевшей место сцене, начал говорить с ними мягко, увещевательно и напоминательно, ссылаясь на мудрость Священного Писания. Два вопроса предшествовали всему тому, о чем говорил Сергий далее. Но именно они определили тон обращения к братии и напрашивающийся ответ:
«Въскую прискръбни есте, братие? Въскую смущаетеся? Уповайте на Бога; писано бо есть: […] "Ищете и просите преже Царствиа Божиа и правды его, и сиа приложится вам. Възрите на птица небесныа, яко ни сеют, ни жнут, ни збирают в житница, но Отець небесный кръмит я: не паче ли вас, маловерии? Тръпети убо, трьпениа бо потреба есть: въ тръпении вашемь стяжите душа ваша; претръпевий бо до конца и спасется". И вы ныне глада ради оскръбистеся, еже на мало время на искушение вам съключающеся. Но аще претръпите с верою и съ благодарениемь, то на плъзу вам будет искушение то и на болший прибытокъ обрящется […] И вы убо ныне оскудение хлеба имате, и недостатокъ всякого брашна днесь имате, и заутра умножение брашенъ всех потребних и всякого обилиа ястья и питиа насладитеся. Тако бо верую, яко не оставит Богъ места сего и живущих в нем».
И когда Сергий не кончил еще говорить об этой своей вере, то, во что он верил, осуществилось. Кто–то постучал в ворота (се неции вънезаапу потлъкаша въ врата). Вра́тарь сразу же посмотрел в глазок и виде, яко принесено бысть множество брашенъ потребных. От неожиданности, от радости, может быть, не веря своим глазам (бе бо приалченъ), он не открыл ворот и бросился к Сергию и просил его благословить принесших хлеб. Вра́тарь был первым, кто увидел результат этого чуда веры, и первым, кто правильно понял случившееся: Яко молитвами твоими обретеся множество брашенъ потребных, и се предстоят при вратех. Сергий велел открыть ворота, и все увидели телегу, уставленную корзинами с едой. Назревавший конфликт сразу же был забыт. И братия единодушно прославиша Бога, давшаго имъ таковую пищу и вечерю странну, готову сущу на земли, яко да накормит я и душа алчющаа насытит, препитати а въ день глада.
Как нередко и в других подобных случаях, Сергий не спешит и держит паузу. Он понимает, что монахи голодны и на уме у них — еда. С этого он и начинает — «Вы сами алчни суще», но вместо ожидаемого приглашения к столу братия услышала — «но насытите сытых до сытости, накормите кръмящих вас, напитайте питающихъ вы, и учредите и почтите: достойни бо суть учрежениа и почитаниа». И сам Сергий, аще и зело алченъ сый, принесенную ему еду не взял, но повелел бить в било. Братия собралась в церкви и пела молебен, принося благодарность Богу и воссылая Ему хвалы. Только после этого братия и Сергий сели за трапезу. Преподобный совершил молитву, благословил, преломил и разделил хлеб между присутствующими. Хлебы были теплыми и мягкими, как если бы они были свежеиспеченными [311]. Голод был утолен, и в сознание собравшихся постепенно входила мысль о чуде (И яко не деланнаа в ресноту пища познавашеся засылаема). И, наверное, многие из них вспомнили о другом подобном же случае заполнения пустоты, когда Бог послал голодным евреям в пустыне спасительную манну. Едва ли случайно вспомнил в этом месте Епифаний о словах любимого Сергием Давида — И одожди им манну ясти и хлебъ небесный дасть имъ. Хлебъ аггельский яде человеку брашно посла им до обилиа, и ядоша, и насытишася зело. Плоды терпения Сергия, страдавшего от голода и жажды, были щедро явлены Богом, на которого только и уповал преподобный, и здесь опять Епифаний вспомнил слова Давида: Тръпение убогых не погыбнет до конца; труды плод своих снеси; блаженъ еси добро тебе будет. И еще раз знаменитые слова Давида появляются тут же, когда в трапезной Сергий спросил о возроптавшем брате, который упрекнул его заплесневевшими хлебами, — Я ем пепел, как хлеб, и питие мое растворяю слезами (Псалт. 101, 10).
Когда первое изумление братии миновало, оторопь отступила и голод был утолен, разговоры от хлеба перешли к тем, кто прислал его и где принесшие хлеб. Началось время расспрашиваний, допытываний, поиска разъяснений. Никто же удобь можаше известно уразумети бываемого, пока Сергий не напомнил братии, что он просил позвать привезших хлебы и пригласить их к трапезе, и не спросил, где они. Монахи ответили, что они спрашивали у привезших хлеб, чей он, и они ответили, что хлеб был послан Сергию и братии одним очень богатым христианином, живущим в дальних странах, что участвовать в трапезе они отказались и пожелали вернуться обратно — и тако изидоша от очию их. Кто прислал им хлебы, монахи, простые умом, тогда не уразумели, хотя они и пребывали в удивлении, как пшеничные хлебы, с маслом и пряностями испеченные, так долго оставались теплыми — а не от близ привезени […] суще.
Чудо первого дня не иссякло, и оно повторилось и на второй и на третий день, когда в монастырь снова была доставлена обильная пиша. Эти повторения были восприняты братией, как свидетельство того, что и в дальнейшем Бог не оставит места сего и людей этого места, и они воздали хвалу Богу. Урок был извлечен, и хотя лишения, скудость, недостаток необходимого случались и позже, монахи все тръпяху съ усръдиемъ и съ верою, надеющеся на Господа Бога, залогъ имуще преподобного отца нашего Сергиа. — На Бога надейся, а сам не плошай, — говорит русская пословица. Сам Сергий не «плошал» и учил не «плошать» братию, как бы понимая, что нельзя эксплуатировать милость Бога и просить у него то, что доступно самому человеку, если только он не «оплошал». Но и на Бога Сергий надеялся, но только в тех крайних случаях, когда Бог оставался единственной опорой, которой можно было вручить себя и надеяться на спасение при условии, что во всем от человека зависящем он не «оплошал». В напряженных духовных ситуациях (они, впрочем, могут иметь и свое материально–физическое выражение, как в описываемом случае), где от человека уже ничего не зависит и опираться уже не на что (ср. ницшевское «великое Ничто»), необходимо смириться и уступить себя судьбе, чтобы, по меньшей мере, услышать ее голос. Такой судьбой и опорой для Сергия был Бог, и он ставил себя на Него [312], вручал себя Ему — иногда вполне конкретно, иногда же в варианте «надежды на надежду» — но всегда целиком, и эта установка, возможно, единственная в этой ситуации, говорит и о глубине духа Сергия, о его смелости и смирении, о силе его веры. Сама «установка себя на Бога» есть знак духовного максимализма, соотнесения себя с волей Божьей, задание себе пределом беспредельного при сознании своих возможностей и без измены чувству трезвости.
