Диана Виньковецкая - Ваш о. Александр
Современное здание, открываешь дверь своей фотографией, влитой в кусок пластика, и… входящего в здание встречает хорошенькая мексиканка с чашкой кофе вместо человека с ружьем. Поутру люди не успевают заглотнуть дома, и их таким образом встречают на работе. Дальше коридор, где полы, как зеркала, — идешь и отражаешься, и можешь любоваться своим отражением. Все блестит. «Дали» мне отдельный кабинет с двумя столами, вертящимся стулом, телефоном, правда, без фонтана… Взяли меня чем‑то вроде подмастерья — носить папку за Яшиным вице–президентом с нефтяными полями и вводить их в компьютер. В один из первых дней начальник меня повел в комнату, которую я назвала «коммунистической», где стояли огромные полки с разным невероятным барахлом: бумага всех видов и всякого совершенства, тетради, папки, карандаши, авторучки разного вида, салфетки, часы, лампы, всякая всячина, бери все сколько хочешь и неси куда хочешь. Во мне сразу же проснулись все воровские советские наклонности, глаза разбежались… В комнате никого не было, начальник ушел. Я два часа все разглядывала и всему удивлялась. Но почему‑то я взяла только то, что мне действительно было нужно для работы. Меня это так поразило, что, вернувшись, я сказала об этом Яше: «Почему‑то я ничего не могла там украсть, сама удивляюсь? Казалось бы, советское воспитание?»«Много тебе платят», — ответил мне Яша.
И на работу не опаздывает никто, хотя никто не следит, не подглядывает, не подслушивает. Это так странно простому бывшему сотруднику Ленинградского университета, который все норовил смыться побыстрее, побездельничать, что тут без палки и без кнута работает народ. Правда, за пряники. Не знала я за собой такой прыти — любви к работе, но оказалось, что есть во мне это качество, загнанное Ленинградским университетом куда‑то в бессознательное. Хорошо «акула» своим людям платит и приманивает, такие «бенефиты–приманки, что человек не в силах уйти в другое место. В течение дня кофеечек с колокольчиком развозят… А разные машины, которые размножают, увеличивают, уменьшают, запоминают, рисуют, читают, печатают… Как в кино про Америку. Я все сижу и думаю: «Я это или не я?» И ведь по–английски‑то бормочу с ошибками, а такой успех у меня произошел. Конечно, это все Яша. В отличие от многих институтов и университетов российских, куда его на пушечный выстрел не подпускали, тут он пользуется большим спросом и надеждами. Народ кругом улыбается, и начальники тоже не стесняются. Как было скучно без американских улыбок в Израиле! Мы загрустили… и пошли в Иерусалиме «отдохнуть в Америку» в отель «Хилтон».
И еще одно чудо произошло: Яшины бессмертные «творенья» взялась продавать лучшая галеристка города Хьюстона, и теперь они висят в самом центре Хьюстона… Вот так вот обернулись наши дела.
Яков Виньковецкий
Но особенно преуспел наш младший сын Данилка, шести лет, который начал продавать мышей по 30 центов за штуку Я думаю, что скоро он и тараканов начнет сбывать. Будущий Арманд Хамер. Постепенно втерся к старшему Илюше в комнату, который по простоте душевной Даничку к себе пригласил, кажется, что теперь Илюшу он выселит, во всяком случае, Илюша и вся семья у него «на посылках». Очаровательно улыбается и все гребет себе… Способный, ловкий, хваткий… но без глубины Илюшиного «Я». Как Америка. А старший все страдает и страдает. Сейчас мучается вопросами свободы после смерти… задает такие вопросы, что только Яша ему и может ответить, мне уже не под силу. Как Россия.
Вот такими вот полярными, но очень интересными детьми наградил нас Бог. Спасибо ему за все!
И только где‑то глубоко–глубоко под сердцем ряд вопросов. Почему и за что? Почему это все здесь? Иногда я останавливаюсь на таком дурацком ответе: может, коммунальное^ и личная безответственность — свойства нашего российского характера? Ведь если послушать и поглядеть, что тут наши бывшие борцы и писатели болтают, то про нас хорошо не подумаешь — во всех суждениях такая полуварварская самоуверенность. Все стремятся унизить без всякого интереса для себя и без элементарного вкуса. Все то же самое, только наоборот. Разбегаемся назад. Такая беспощадность к свободе. И учат, и учат Запад, как жить, нет, чтобы тут чему‑то поучиться. Хорошо, что «наши» тут не управляют, а то бы весь мир превратился в коммунальную квартиру. И мне становится больно и обидно. Неужели мы достойны только этого? И неужели мы никогда не снимем утюг с головы? Не очистимся?
Вы‑то хоть чего‑нибудь напишите на наш «Континент»? Может, хоть Вас кто послушает? Немножко в себя поглядят?
Отец Александр, здесь с людьми происходят странности, одни Западу нотации читают, а другие, такие тоже часто попадаются, особенно среди так называемых «итеэров–инженеров»… «Я с эмигрантами не общаюсь!» Это тоже модная тема. Раздувание собственного величия идет снизу доверху. Некоторые, прямо того гляди, лопнут от собственного преувеличения.
И как же мы рады были повидать Анри Волохонского[21], такого свободного, такого блистательного, что хохотала я с ним без передыха два дня. Нет–нет, да кто‑нибудь и попадется! Тут у нас невдалеке тот «голенький» Кузьминский живет, о котором я Вам уже писала, что он любит заложить за воротник и поискать истину в вине. Когда Костя не пьяный, то мне он нравится, хотя это с ним редко бывает, однако последнее время все чаще и чаще, так как он начал собирать Антологию русской поэзии, и ему выпивать некогда.
А в Хьюстоне уже почти весна, и зимы‑то не было, времена года определяются тут из названий месяцев. Зимой только исчезла жара, но шубу не удалось ни разу надеть, что печально с той стороны, что ее некому было показать, а с другой, даже если наденешь, то не покажешь — никто твоей шубы не заметит, кроме разве что защитников животных.
Напишите.
Обнимаю Вас.
Дина
[1979]
Дорогая Дина!
Простите, что долго не писал. Был очень загружен по службе и похоронил маму. Ее очень трогательно провожали мои прихожане, которые все ее любили.
А Вы, наконец‑то, включились в буржуазно–трудовую деятельность, да еще на «родственных» основаниях. Поистине чудеса! Как и судьба Яшиных картин…
Как я понял из Вашего письма, в Ваших ребятах поляризовались русское и американское начала. Но на самом деле все впереди. Многие странные перемены происходят с потомками. По опыту сужу.
В день маминых похорон моя внучка стала бегать своими ногами, а сын уже стал бородатым лбом двухметровой протяженное: ти. Учится на Яшину профессию, по нефти. Первый сессионный барьер взял, а потом?
Вот Вы пишете: за что? За что все хорошее? Но ведь это так понятно! Это из притчи о талантах. Это призыв — превратить их в двойную порцию. «Кому много дано»— это относится не только к способностям, но и ко всему в жизни. Это прекрасно, как ответственность, а не как бездумное ликование.
Вы, конечно, спросите, чем я отдам? Всем. Побродив по миру, Вы теперь лишний раз убедились, чего в нем мало. Каждый духовно мыслящий и чувствующий из нас — есть посланник, свидетель, так сказать, десантник Добра, самого редкого товара, самой далекой инстанции, самого насущного.
А наши скитальцы поняли это по–своему. Клянут и гордятся, выкаблучиваются. Причина чисто психологическая: стремление компенсировать свою недостаточность, несостоятельность (творческую и человеческую) и, кроме того, подсознательная месть за разрушенные мифы. Об этом мне едва ли придется писать своим корреспондентам. Дай–то Бог выслушать их плач на реках Вавилонских. Это их мучает больше всего. А уж на поверхности — самоутверждение: «а жаль, что не знаком ты с нашим петухом…»Словом, вечные человеческие проблемы одинаковы везде. Грехи — категория интернациональная, как и глупость.
Зима у нас проходит. Стало тепло, но Наташа моя, конечно, не прочь бы пощеголять, но боюсь, что это хлопотно и накладно. Что Вы делаете, кроме работы и детей, что читаете, о чем думаете?
Жду.
Храни Вас Бог.
Ваш о. Александр Мень
(Получено 14.03.1979)
22 марта 1979 Хьюстон
Дорогой отец Александр!
В те дни, когда приходят Ваши письма, становится хорошо.
Одно только опечалило меня в Вашем письме: оказывается, Вы — дедушка! Я‑то думала, что Вы молодой и красивый.
Время меня всегда беспокоило. В раю, наверно, нет времени. И кажется, открытие конечности и погрузило меня в бесконечное. Эта жуткая кошмарная бессмысленность, которой я мучилась, началась у меня после того, как я вдруг заметила (опять же далеко ехала!), когда смотрела портреты в Национальной галерее в Вашингтоне, что время‑то проходит, что нет ничего холоднее времени и что все может обойтись без меня, как и я без этих людей. В такую черную, мрачную бездну хаоса провалилась, думала — конец бесконечности. Наглоталась свободы и чуть не задохнулась, чуть не растворилась в бессмысленности. Сидела, как подкидыш, тупо глядя на происходящее, все время чувствуя свое несовершенство.
