Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)
Преподобный же Сергие, живый съ братиами, многы труды претръпеваше, и великы подвигы и поты постническаго житиа творяше.
Жестоко же постное житие живяше; бяху же добродетели его сице: алкание, жадание, бдение, сухоядение, на земли легание, чистота телесная и душевнаа, устнама млъчание, плотского хотениа известное умръщвение, труди телеснии, смирение нелицемерное, молитва непрестающиа, разсужение доброразсудное, любовь совръшенаа, худость ризъная, память смертнаа, кротость с тихостию, страх Божий непрестанный. […] Онъ же страх Божий в себе въдружив, и темь ограждься, и закону Господню поучаяся день и нощь, яко древо плодовито, насаждено при исходищих водных, иже въ свое время дастъ плод свой.
Но и физически Сергий обладал незаурядным здоровьем — молодой, крепкий плотью, он бяше бо силенъ быв телом, могый за два человека. И чем больше было это физическое и нравственное здоровье, — тем более диавол хотел уязвить его «похотными стрелами». Сергий, очютивъ брань вражию, удръжа си тело и поработи е, обуздавъ постомъ. «Очютить брань вражию» можно было только на себе: преподобный был искушаем, молодая плоть давала о себе знать, но, полагаясь на Божию помощь, он научился на бесовьскиа брани въоружатися: яко же бесове греховъною стрелою устрелити хотяху, противу тех преподобный чистотными стрелами стреляше, стреляющих на мраце правыя сердцемь. Впрочем, сейчас бороться с искушениями стало легче: на Сергии лежали заботы о монахах — об их душе и их плоти. Теперешняя жизнь была расписана по часам. Предмет особой заботы — церковь Божия, о которой он так пекся, хотя и не был поставлен в священники. Сам распорядок дня, круг физических и духовных работ, степень участия в них Сергия рисуют не только это иноческое житие (Сице живый съ братиами…), но и самого Сергия, его дары пастыря, наставника, соработника, мудрого организатора.
Следуя традиции [304], Сергий каждый день пел с братьями в церкви — и полунощную, и заутреню, и Часы, и третий, и шестой, и девятый, и вечерню, и мефимон (повечерие). В промежутках шли частые молебны, на то бо упразнишася, еже безъпрестани молити Бога и в церкви и в кельях — «Не престающе молитеся Богу», — по слову апостола Павла. Служить обедню Сергий призывал кого–нибудь другого, в сане священника или старца игумена, встречал их и просил служить святую литургию. Почему этого не делал сам Сергий, об этом говорит Епифаний: Имеяше бо в себе кротость многу и велико истинное смирение, о всем всегда подражаа своего Владыку Господа нашего Исуса Христа, подавъшаго ся на подражание хотящим подражати его и последовати ему [305]. Как боялся и не хотел Сергий прервать свое уединенное житие, так из–за своего смирения не хотел он и быть поставленным в священники или принять игуменство: глаголаше бо присно, яко зачало и корень есть санолюбия еже xoтети игуменьства. И как он все–таки вышел из уединения, приняв к себе братию, так позже он примет и игуменство, когда сама монастырская жизнь потребует этого, примет — не желая этого, но понимая, что так надо. И это не будет иметь никакого отношения к санолюбию и останется тем же смирением и той же кротостью, что были свойственны ему и раньше: изменились лишь условия и зовы жизни и времени.
Эта черта очень важна в Сергии. Не увидев ее, можно не понять весьма важного в его природе. В приведенных двух ситуациях кое–кто может увидеть непоследовательность Сергия, противоречие в его поведении и остановиться перед вопросом — когда же Сергий был прав: в первый раз (отказный вариант) или во второй (приятие отвергнутого раньше)? Сергий был прав и в первом и во втором случае: время и жизнь менялись быстрее его; он мог казаться застывшим в своих желаниях и взглядах, но и в начале он знал, что есть два ответа — да и нет, но что выбор между ними определяется в зависимости от ситуации, от зрелой полноты ее или от того, что это состояние еще не достигнуто. Поэтому «нет» в первом случае и «да» во втором не признак непоследовательности и не результат компромисса, когда он дал себя уговорить, но свободный волевой выбор с некоей «задержкой» перед ним, чтобы оглядеться вокруг и оценить складывающуюся ситуацию, представить ее как бы уже наличествующей. Эта особенность Сергия, о которой сейчас идет речь, говорит не только о каких–то отдельных его характеристиках — серьезности, основательности, предусмотрительности, ответственности, смиренности и т. п., но и о существенно более общем — умении прислушиваться к требованиям жизни, различать в ходе времени те синкопы, которые оповещают — «пора!», соотносить себя, свои желания и возможности с этой жизнью и этим временем. Все, что делает Сергий и как он это делает, даже если со стороны может показаться, что он медлит и нечто можно сделать лучше — уместно и своевременно, иначе говоря, выбор места и времени сделаны правильно, и то, что делается на выбранном месте и в выбранное время, определяет и то, как оно делается, а делается оно так, чтобы быть вровень с сим местом и с сим временем, не отставая и не забегая вперед. Этот выбор места, времени и дела не был, думается, плодом сложных расчетов и тонкой аналитической деятельности. Скорее, все определялось трезвостью и широтой ума, житейской мудростью, интуицией, органически вступающей в союз с другими качествами, к свидетельствам которой Сергий смиренно прислушивался, не преуменьшая, но и не преувеличивая ее роли. У человека узких взглядов среднее, как правило, отсутствует: всюду обнаруживает себя крайность, до которой всегда рукой подать. Сергий был крупной натурой, на мир смотрел широко, и крайности, кажется, никогда не привлекали его. Избранный им путь религиозного подвига был, по сути дела, «средним», спокойным, органическим. Менее всего он был склонен к эффектному, из ряда вон выходящему, «романтическому». Его путь был прост, ясен, надежен, и то, что его могло волновать, какой ценой он достал выверенной равновесности всего, что от него исходило, остается неизвестным, и составитель «Жития» воздерживается от каких–либо предположений и домыслов.
После того как Сергий принял к себе братию и уединение его нарушилось, появилось много неотложных дел. Были построены кельи и ограждены тыном, у ворот поставили вратаря. Усердно трудился Сергий, возведший своими руками три или четыре кельи, время уходило и на заботу о дровах и на другие хозяйственные дела, яже братиамъ на потребу. Так, приходилось ему носить из леса на своих плечах дрова и, наколов их, разносить по кельям. Но что въспоминаю яже о дровех? — вопрошает Епифаний. Мало ли было и других забот. Вокруг церкви было много колод и пней, и здесь же различнаа сеахуся семена, яко на устроение оградным зелиемь. И всюду Сергий,
како без лености братиам яко купленый рабъ служаше: и дрова на всех […] сечаше; и тлъкущи жито, въ жръновех меляше, и хлебы печаше, и вариво варяше, и прочее брашно яже братиамъ на потребу устрааше; обувь же и порты крааше и шияше; и от источника, сущаго ту, воду въ двою водоносу почерпаа на своемъ си раме на гору възногшаше и комуждо у келий поставляше.
Так расширялась хозяйственная деятельность в этой маленькой иноческой общине, так завязывался тот хозяйственный узел, в котором все, что было, было необходимым. И само это хозяйствование на земле братии, собравшейся здесь не хлеба единого ради, а во имя высоких религиозных ценностей, достижение которых было невозможно именно без хлеба, как бы соотносило хлеб с пищей духовной, как бы освящало хлеб и христианизировало это место пусто, труд, отношения, которые складывались в ходе трудовой деятельности, наконец, хлеб, то жито свято, о святости которого, хотя и в своем понимании, догадывались язычники. Такими же святыми были, конечно, и вода, и дрова [306].
Днем — тяжелые труды в борьбе за жизнь, за выживание. Ночи же — бессонные в молитвах, и николи же ни часа празденъ пребываше. И сице удручи си тело многымь въздръжанием и великыми труды. В нем же и плотская двизаниа бес пошествиа сътворяше, и пакы болшаа подвигы на подвигы прилагаше, и печашеся о пребывании места того, яко дабы токмо благоприатенъ был труд его. И что бы ни делал Сергий, всегда на устах его был псалом, видимо, наиболее полно и верно описывавший то, что он переживал: «Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть; да ся не подвижу».
Подводя некий промежуточный итог, Епифаний подчеркивает некую пороговость ситуации, чреватость ее новыми, может быть, и неожиданными продолжениями — Сице ж ему пребывающу въ молитвах и въ труудехъ, плоть истни си и иссуши, желаа быти горняго града гражданинъ и вышняго Иерусалима жителинъ. Что означало в русской христианской традиции это желание стать жителем небесного святого Иерусалима, — хорошо известно. Могло, вероятно, казаться, что Сергий входит в некое новое пространство. В самом деле, община создана и живет в праведности, следуя Сергию и усваивая его уроки, хозяйственные вопросы решены, распорядок суток выработан, жизнь течет ровно и к ней начинают привыкать. Привычка в служении Богу, когда все начинает идти как по–писаному, — опасный симптом и требует от братии и ее наставника некоего нового самоопределения.
