Световой человек в иранском суфизме - Корбен Анри
Подробности этого видения Сохраварди излагает в одном из самых главных своих трактатов[50]8. На сей раз Гермес бодрствует ночью, предаваясь медитации в «храме света» (хайкал аль-нур, его собственный микрокосм), но эта ночь озарена солнцем. Когда рушится «светозарный столп», то есть когда световое существо разрушает «стены» храма, в котором оно пребывало (здесь приходит на память манихейская columna gloria, вознесение световых частиц, противоположное снятию со Светового Креста), и духовному оку Гермеса предстаёт рушащаяся в бездну Земля, вместе с которой гибнут от божьего гнева и «города притеснителей». Это крушение чувственного, материального мира, тленного материального Запада и его законов, напоминает нам сюжетную сценографию «Рассказа о чужбине Запада»; здесь достижение космического норда, Изумрудной Скалы, порога Инобытия, возвещается вспышкой «Полуночного солнца» (совсем как у Апулея: media nocte vidi solem coruscantem). Полуночное солнце — это illuminatio matutina, зарево зари, встающей на Перво-Востоке души, то есть на полюсе, в то время, как рушатся «города притеснителей». Aurora consurgens, поднимающаяся над Изумрудной скалой, краеугольным камнем небесного свода, — это северное сияние в Небе души. И тогда, устрашённый открывшимся ему новым горизонтом, Гермес восклицает: «Породивший меня, будь моим спасителем!» (тот же призыв содержится как мы помним, в гимне Сохраварди, обращённом к его Совершенной Природе). И внемлет ответу: «Хватайся за вервь светового луча и поднимайся к зубцам Престола». Он поднимается до тех пор, пока не видит, что под ногами у него остались и Земля и Небо. Земля и Небо, в которых мы вместе с толкователями Сохраварди (Шахразори и ибн-Каммукой) узнаём mundus imaginalis, самоценный мир Ликов-архетипов, Землю Хуркалайи под сенью зубцов Престола, то есть Сферу Сфер, климат души, простирающийся вокруг небесного полюса. Сабеянские тексты псевдо-маджрити тоже описывают Совершенную Природу как Солнце философа, а Наджм Кобра называет «небесного свидетеля» сверхчувственным Солнцем, Солнцем сердца, Солнцем духа.
Этот Восток-исток направляет нас вертикально вверх, к полюсу как порогу Инобытия, где в божественной Ночи сияет внутренний, то есть эзотерический свет, тогда как Восток географический «побочный», символизирует день экзотерического сознания, противополагая себя этой божественной Ночи Невыразимого с не меньшей напряжённостью, чем ночным безднам тёмной Психеи-души, смешивая одну с другой, забыв о том, что по самой своей природе этот День не может ужиться с Ночью; он существует лишь благодаря фатальному чередованию дней и ночей, восходов и закатов. Но здесь перед нами совсем другой свет (в исмаилитской гностике можно встретить символический намёк на «солнце, встающее на западе», то есть со стороны ночи, но там речь идёт об Имаме, который является полюсом, краеугольным камнем и осью эзотерической иерархии). А «Полуночное солнце» символизирует внутренний свет, источаемый занебесной обителью (как вар Йимы) в тайне от неё самой. Вот почему здесь напрашивается новое осмысление дилеммы Восток-Запад: «нордический» человек — это не этнографическое понятие, это человек «восточный» в полярном смысле слова, то есть гностик в изгнании, чужак, сбрасывающий с себя иго «притеснителей», ибо он был послан в сей мир с непостижимой для них целью. И вот почему нам дано предощущение всей важности этой осевой ориентации, обращающей наши взоры и помыслы к духовному восхождению, несовместимому с привычными понятиями о времени, эволюции, исторической необходимости.
И удивительно ли, что вследствие этой ориентации должен был измениться самый смысл всех мифов о «равноправии»? Ибо и целокупность человеческого существа, и его личностное трансцендентное измерение, ставшее явным при свете с севера, при свете «полуночного солнца», отнюдь не сводятся к абсолютизации востока и запада, правого и левого, сознательного и бессознательного. Восхождение светового человека выпрастывает его из клочьев тьмы, которые падают в тот колодец, куда он был брошен. Гермес не прихватывает с собой свою тень, а избавляется от неё; он свершает восхождение, а тем временем «города притеснителей» пожирает бездна. Вот почему нам крайне трудно согласиться с некоторыми интерпретациями, касающимися coincidentia oppositurum, когда в одном и том же понятии opposita cмешиваются взаимодополняющие и взаимоисключающие элементы. Сожаления по поводу того, что христианство поставило во главу угла фигуру, полную добра и света, и просмотрело все тёмные стороны души, были бы, тем не менее, уместны по отношению к зороастризму. Но можно ли, ссылаясь на миф о равноправии, ставить на одну доску, «абсолютизировать» Христа и Сатану, Ормазда и Аримана? Предположить подобное — значит упустить из виду, что даже при единоличном правлении какой-либо из фигур света сатанинские силы остаются при своём деле: мешают, например Гермесу выбраться из колодца и совершить восхождение к Престолу. Перед ними-то, прежде всего, нам следует заявить, что Ормазд и Ариман — не взаимодополняющие, а взаимоисключающие фигуры. Совместимы дополнения, но не противоречия.
Можно сказать, что мы, прежде всего, заблуждаемся относительно природы Дня, жалуясь на его понукания и в то же время распинаясь по поводу его щедрот. С этой точки зрения различие, проводимое некоторыми авторитетами иранского суфизма между светоносной Ночью или чёрным Светом и мраком как таковым, беспросветной тьмой, способно уберечь нас от бессмысленных разглагольствований, поддерживая нашу ориентацию на полюс. День, на чьи понукания мы жалуемся и чья двусмысленность очевидна, поскольку он руководствуется демоническим законом принуждения, — это День экзотерически самоочевидных истин, навязываемых силой. Искупление этого Дня — в эзотерической Ночи сокровенных смыслов; это Ночь сверхсознания, а не подсознания, Ночь невыразимого, Ночь символов, унимающая догматическое беснование Дня, Ночь, неподвластная ничему ариманическому: ведь рационально-догматическую вседозволенность нельзя уравновесить иррациональным бредом. Целокупность, символизируемая «солнцем полуночи», — это Deus absconditus и Анге-Логос, или, в терминах шиитского гнозиса, полюс, Имам, светоносец в эзотерической ночи. Вот почему древний иранский зерванизм, в чей адрес было высказано столько снисходительных восторгов, поскольку он будто бы основан на философии единства, преодолевающей любой дуализм, в глазах зороастрийца не мог не казаться чем-то абсурдным и чудовищным. Само понятие эзотеризма, которым подчас злоупотребляют, зиждется на безусловной необходимости использования символов для выражения всей полноты человеческого существа: светоносная ночь и солнце полуночи, близнецы из парадиза Йимы, световой человек и его Вожатый, тема андрогината, соединения Адама с небесной Софией, «невестой его юности». Но не будем забывать о том, что Фауст, renovatus in novam infantiam, возрождается «на Небесах», там, где ему является Sophia aeterna; искупление Фауста не равнозначно его уравниванию с Мефистофелем. Дух противоречия, Antimimon, это отнюдь не световой Вожатый, он исключает, а не дополняет.
Надо признать, что всё многообразие упомянутых здесь фигур намечено чересчур аллюзивно; это объясняется тем, что ориентация данного исследования, запечатлённая как в его названии, так и в его источниках, на каждом шагу сталкивается с трудностями, порождаемыми непониманием или дезориентацией. Эта дезориентация только продлевает и ужесточает законы экзотерического Дня, против которых восстаёт сохравардийский Гермес, порывая с их самоочевидными истинами, навязываемыми насильно. Видения Гермеса — не материал для «истории». И уж тем более ни его, ни принца из «Песни жемчужины» невозможно социализировать, приучить к коллективизму. А посему делаются попытки помешать им сориентироваться понять, где они находятся, сделать так, чтобы они забыли о колодце, куда были брошены. День, который им навязывают, не имеет ничего общего со светом Изумрудной скалы, и вот почему этот День несовместим с Ночью символов. Дву-единство — это Гермес и его Совершенная Природа, а не Гермес и «Город притеснителей», или Гермес и колодец, куда его бросили эти притеснители. Из этого колодца не выберешься в одиночку, а тем более — скопом или гуртом; из него выбираются вдвоём, то-есть вместе со световым Вожатым, вне зависимости от того, под каким из своих имён тот соблаговолит явиться.
