Фредерик Фаррар - Жизнь Исуса Христа
Затем Спаситель перешел к указанию на затмение солнца и луны, на падение звезд и колебание небесных тел, — знамения, которые могут быть приняты в аллегорическом и буквальном смысле. Они должны предварить явление Сына человеческого и собрание всех избранных от четырех ветров трубами ангелов. Этому дню Господню будут предшествовать неменьшие, чем прежде описанные знамения, и Иисус повелел своим ученикам во все времена следить за ними и толковать их справедливо, — точно так же, как они объясняют приход лета распусканьем листьев на смоковнице. Но день тот придет для мира внезапно, неожиданно, непреложно, и как должен наступить день награды всем верным слугам, так должен настать день мщения и истребления для обжор и пьяниц, для лицемеров и угнетателей. Чтобы неизгладимо напечатлеть в сердцах слушателей поучение о бдительности и пребывании в вере, — чтобы выразительнее предостеречь относительно опасности сонливой жизни и погашения светильника. Он рассказал две превосходные, простые, но богатые поучением притчи о «десяти девах» и о «талантах», а затем изобразил картину великого дня судного, когда Царь отделит одних людей от других, как пастух отделяет овец от козлов. Оказавшие малейшую милость меньшим из братьев будут считаться оказавшими милость Ему лично. Но чтобы эти великие слова не ввели их снова в какую-нибудь прежнюю ошибку относительно понятий о Мессии, то Он закончил речь грустным и знакомым им заявлением, что всему этому будут предшествовать Его страдание и смерть. Случай, лица и день открылись теперь для них окончательно и просто: вы знаете, что чрез два дня будет Пасха, и Сыч человеческий предан будет на распятие[648].
Так заключилась великая проповедь на горе Елеонской. Солнце село; Иисус восстал с места, направил стопы свои с апостолами далее, чтобы совершить последний короткий путь, оставшийся им до Вифании. Это было последнее время Его земного странствования. И после трудов, тягостей, утомительных поучений, сильных ежедневных волнений, как приятен должен был быть для Него час дивных сумерек и спокойного вечера; как живительны мир и привязанность, которые окружили Его в тихом селении, в святом доме! Иисус, как мы уже прежде имели случай заметить, не любил городов и едва ли когда успокаивался сном в их пределах. Он избегал сосредоточенного в них нечестия, блестящей публичности, лихорадочного движения, бесконечного однообразия, тем более что вообще восточные города и теперь грязны. Все негодное в домах выбрасывается там на улицы, на которых нет мостовых; собаки, не имеющие хозяев, еще несколько поддерживают чистоту, пожирая все выброшенное съестное; животные и люди ходят вместе на площадях, представляя смешанную толпу. Хотя необходимость заставляла Его посещать Иерусалим и проповедовать собиравшемуся туда ежегодно из всех климатов и всех стран на праздник народу, но, по-видимому, при всяком удобном случае Иисус спешил удалиться за городские ворота, с одной стороны, в видах безопасности или по бедности, с другой — потому, что любил этот прекрасный дом в Вифании, а наконец и потому, что среди горной зелени под тенью олив, вдали от развлекающих внимание видов и звуков, глядя на блеск заходящего солнца или на нисходящую на землю ночь, Он чувствовал мирную радость и тихое наслаждение в теснейшем общении с Небесным Отцом своим.
Вероятно, глубокая тишина царствовала в душе Его во время этого последнего путешествия вечером в Вифанию во вторник на страстной неделе; вероятно, Его занимала теперь дума о горькой чаше, которую Он должен был испить скорее, но она представлялась Ему в виде возвышенной жертвы и высочайшего дела любви. Не страдания, которые Он должен был вынести, но страдания тех, которых хотел спасти, — не силы тьмы, которые, по-видимому, должны были одержать непродолжительную победу, но победа искупления, — полное, совершенное, окончательное умиротворение были предметами, которые, — как осмеливаемся мы предполагать с должным почтением, — занимали Его душу и преобладали над всеми Его мыслями. Необычайная прелесть сирийского вечера, нежные оттенки весенней зелени и цветов, бледневшие в торжественном сумраке, окружные леса, погруженные в розовый свет заходящего солнца, отдаленные холмы, прохлада и аромат легкого ветра после палящего ветра, — что все это значило для взоров Того, для кого природа была открытою книгою, на каждой странице которой Он читал имя своего Отца! Но это была Его родная земля. Вифания была для Него вторым Назаретом; там окружали Его любящие сердца; Он шел к тем, которые Его любили. Отчего же не представить нам картину, когда Он идет, углубившись в невыразимую словами высокую думу; ученики окружают Его или следуют вблизи; полный месяц только что встает и обливает серебром яркую зелень олив; свет луны и сумерек сливаются нечувствительно с ярким дневным блеском. Так точно меркнул полдень Его счастливейшего учения в багряном цвете грядущих страданий.
ГЛАВА LIV
Начало конца
Слово негодования, высказанное Иисусом в последний великий день Его учения, само собою разумеется, сильно раздражило священническую партию. Она не только чувствовала себя разбитою и униженною в открытом сражении, в присутсвии ее приверженцев и на месте, на котором действовала всегда с полным сознанием собственного достоинства, не только должна была при своих поклонниках сознаться в своем невежестве в Св. Писании, которое было настоящим кругом ее деятельности, и своей неспособности высказать мнение по предмету, разрешение которого было ее прямою обязанностью: но, после всех этих унижений, Тот, кого она презирала, как молодого и невежественного равви, — кто пренебрегал ее обычаями и порицал ее предания, — чьим столь гибельным для нее словам народ внимал с восхищением, — Тот гласно пред собранием совета произнес на них, — которые в обонянии своей святости привыкли всю жизнь вдыхать фимиам безграничной лести, — такое правдивое, такое убийственное, такое достопамятное «горе», что кто его слышал, не забудет вовеки. Пора положить конец[649]. Фарисеи, саддукеи, иродиане, священники, книжники, старейшины, коварный и кровожадный Анна, низкий и раболепный Иосиф[650], по прозванию Каиафа, или Кифа, «камень», все пришли в уныние и из опасения, как бы не поколебались все основания их религиозной системы, сошлись в этот вечер во дворце Каиафы, забыв разногласия, ради общей ненависти к давно обещанному Мессии, в котором видели своего общего врага. Это был союз фанатизма, неверия и мирской суетности для низложения праведника; это было бешенство пустосвятов, презрение безбожников и злоба утилитаристов. Было ясно, что никакая земная сила не спасет от преследований таких готовых на все злоумышленников.
О подробностях собрания мы ничего не знаем, но евангелисты сообщают два заключения, к которым пришли высокопоставленные личности. Одно состояло в более решительном и определительном возобновлении приговора, что Иисус, во всяком случае, должен быть предан смерти; другое, что этот замысел должен быть приведен из страха народа в исполнение без насилия, посредством какой-нибудь хитрости, и по этой причине, а не по случаю святости праздника, отложен до конца Пасхи, когда разойдется по домам большая часть богомольцев.
Надо думать, что этот совет держали они во вторник вечером, когда страсти, возбужденные событиями дня, поднялись в них с бешенством огнедышащей горы. А в ту самую минуту, как они решали погибель Иисуса, Он, сидя на откосе Елеонской горы, предсказывал своим ученикам, со спокойною уверенностию, что будет принесен в жертву вечером того же дня, в который принесется в жертву агнец и начнется пасхальный праздник.
Но, прежде чем окончился совет, встретилось обстоятельство, которое изменило постановление собрания и дало возможность взять Иисуса под стражу немедленно, без всякого народного возмущения, которого они боялись. Оказалось, что осьмидневная отсрочка, данная Ему из страха, а не из милосердия, могла быть сокращена и тайный удар нанесен в ближайший срок. Сознавая в глубине своих сердец, как важно задуманное ими преступление, они пришли в смятение, встретив подобную готовность в других. Должно быть, сам дух злобы, совершая свой путь вокруг земли, остановился вдруг перед их глазами: их известили, что человек, знавший Иисуса, бывший Его учеником и, даже больше, одним из двенадцати апостолов, готов положить немедленно конец их затруднениям и возобновить начатые уже прежде переговоры.
Дом Каиафы был вероятно или в ограде храма, или где-нибудь вблизи его. Ворота города и храма обыкновенно запирались вместе с захождением солнца, но, по случаю громадного стечения народа, это правило, для общего удобства, соблюдалось не слишком строго. У шедши в роковой вечер тайно от своих братьев, Иуда был уверен, что найдет без затруднения доступ в городскую ограду и в присутствие собравшихся старейшин. Ему стоило только обратиться «к начальникам священников дома Господня»[651], которые имели попечение о строениях, и те, донеся о вестнике, привели его лично к священникам и начальникам народным.
