Константин Мочульский - Кризис воображения
О динамике стиха (Б. Пастернак)
Впервые: «Звено», № 44 от 3 декабря 1923.
О творчестве Алексея Ремизова
Впервые: «Звено», № 46 от 17 декабря 1923 г.
…будто указкой водит — в газетном наборе после «будто указкой» — пропущенная строка. Слово «водит» вставлено составителем по смыслу.
Б. К. Зайцев
Впервые: «Звено», № 202 от 12 декабря 1926.
И. А. Бунин. «Последнее свидание»
Впервые: «Звено», № 223 от 8 мая 1927.
О Шмелеве
Впервые: «Звено», № 225 от 22 мая 1927.
Ф. К. Сологуб
Впервые: «Звено», 1928, № 2.
Поводом для написання статьи стала смерть Федора Сологуба в декабре 1927 года. О Сологубе Мочульский писал и раньше в статье «Лирика Сологуба» (Звено, № 58, от 10 марта 1924). В связи с тем, что она представляет и самостоятельный интерес, текст этой статьи помещается ниже полностью.
ЛИРИКА СОЛОГУБА (К 40–летию литературной деятельности)
Блок, Брюсов, Бальмонт; эти имена вызывают в воображении образы отчетливые, определенные. Они очерчены в нашей памяти резкими линиями. Иконография их, несколько упрощенная и схематическая — уже создана. Поставьте рядом с ннмн Сологуба — как туманен и неуловим его облик. И чем больше о нем пишется, тем дальше в «зыбкий полумрак» уходит он от нас. Что мы знаем о нем? Характеристики его творчества, едва написанные, становятся лживыми, формулы оказываются негодными при попытке углубить их. Его стихи, как вода, не имеют ни форм, ни красок. Исследователь, ценящий в поэзии прежде всего «образность», пластичность, перед ними беспомощен; идеолог, выжимающий из лирики философию и мировоззрение — смущен смутной противоречивостью его мыслей, а историк литературы торопится по нескольким внешним признакам зачислить поэта в школу символистов.
Вот уже много лет Сологуб стоит на этой символической полке, стиснутый с двух сторон толстыми томами Брюсова и Бальмонта. С него от времени до времени стряхивают пыль, но с полки не снимают. Никому и в голову не приходит, что ему нечего делать в этой случайной компании.
Появление в печати нескольких новых сборников Сологуба (стихи 21–23 года) снова пробудило внимание к этому замечательному поэту. Внимание смешанное с изумлением. Особенно «Свирель» — пленительно–грациозные «русские бержереты». Как угрюмый северный колдун, деющий чары в своем склепе, повелевающий своими мелкими бесами и недотыкомками, со своей волей к смерти и тоской по тлению, мог превратиться в влюбленного, шаловливого пастушка, как на месте «больных долин» могли расцвести нарядные боскеты? Ответить на это — значит пересмотреть заново всю поэзию Сологуба.
Теперь, когда в область предания давно ушли споры о символической поэтике, старые стихи автора «Пламенного круга» звучат для нас новым, чистейшим звоном. Какими незначительными кажутся нам его «модернизм», «демонизм», «аморализм» — и прочие фетиши прошлого поколения.
Время смыло их — осталось беспримесное золото лирической песни. Сологуб–лирик стоит перед нами в иной перспективе. Его соседство во времени с. Минским и Брюсовым случайность, и сравнивать их можно только по контрасту.
Среди мастеров слова — он один проникнул в его сокровенную основу, где уже нет ни образа, ни метафоры, на дне речи — холодная, бесцветная струя, подводное течение —. мелодия. И не соблазнившись яркими цветами поверхности он погрузился в полумрак дна: его стихи — песни; напев явлен в них самоцельный и освобожденный. Ему служат и синтаксис и ритм — но никогда из служебной роли не выходят. Никаких эффектов, никаких утонченностей — постоянные пэоны, неизменно — двудольное построение строфы. Подъем и спуск — и ему откликаются такие же во второй половине строфы; и простейшие, неслышные рифмы закрепляют рисунок мелодии.
Я тихо подымаю
Два легкие весла.
Твои мечты я знаю, —
Душа твоя светла.
Ты слышишь в лепетаньи
Прозрачных, тихих струй
Безгрешное мечтанье,
Невинный поцелуй.
Непостижимая простота в этих знакомых, старомоднопоэтических словах; ни одного образа, ни одного оборота, способного задержать внимание, разбудить воображение, убаюканное плавным движением мелодии. Только она действует на нас: — но, очищенная от всех словесных прикрас, действует непосредственно. Мелодика речи все еще остается для нас тайной, несмотря на ряд исследований, и очарование этих строк едва ли может быть объяснено теорией. Сопутствующие явления стиля подлежат описанию: повторение слов и грамматических форм, симметрия строк, ассонанс, обращения и кадансы, все эти приемы чрезвычайно характерны для Сологуба, но они только несут мелодию, а не рождают ее.
И мы невольно читаем нараспев:
На небе чистая
Моя звезда
Зажглась лучистая,
Горит всегда,
И сны чудесные
На той звезде,
И сны небесные
Со мной везде.
В песенном ладе — ключ к лирике Сологуба; в нем его родственность нашим великим певцам — Фету, Лермонтову и Жуковскому. «Песенный дар» передается от поэта к поэту — и благоговейно, не изменяя ни одного звука в священном языке, проносит его Сологуб через все «школы» и «теории». Его лирика может показаться устарелой: так просты его средства, так мало нуждается он в новейших «достижениях». Его не пугают рифмы «лепетанье» и «мечтанье», «чистый» и «лучистый»: словарь Жуковского для него слишком богат. Чем тише, чем бесплотнее слово — тем более оно проницаемо, тем легче служит оно проводником мелодии. Оттого нет неологизмов в его языке: изысканные свои песни Сологуб строит из ветхих клише романтизма, — но какие adajio разыгрывает он на пожелтевших клавишах клавесина!
Сопоставьте стихотворение Сологуба «На небе чистая Моя звезда» с «Близостью весны»Жуковского:
На небе тишина;
Таинственно луна
Сквозь тонкий пар сияет;
Звезда любви играет
Над темною горой;
И в бездне голубой
Бесплотные, летая,
Чаруя, оживляя
Ночную тишину
Приветствуют луну.
Современные поэты, в большинстве своем — классики, пушкинисты. Значимое слово стремятся они сделать значительным. Все они (в самом хорошем смысле) реторики, мастера речи. Сологуб — завершает романтическую традицию народной песни, элегии, выросшей из причитания и заплачки; между ним и его сверстниками — нет моста. Ни трубадур Бальмонт, ни певец романсов Блок ему не близки. Жуковский для песенного строя создал жанр — элегию, и грусть ее питал тоскою по «очарованному «там»» Сологуб усилил эту лирическую тему, до отчаянья и ужаса «пленных зверей», собаки, лающей на луну. И безмерно увеличил пропасть между зыбким «здесь»(«в тоске туманной больных долин» «белая обманчивая тьма», в «больной долине снов») и осиянным «там» («Ясен свет блистающий Маира»).
Так весь его стиль может быть объяснен и оправдан, как развитие мелодической стихни.
В искусстве непосредственного эмоционального воздействия на слушателей (его стихи не читаются, а слушаются) Сологуб едва ли имеет равных. В этом он был и остается великим Магом.
Заметки о Розанове
Впервые: «Звено», 1928, № 4.
О. Э. Мандельштам
Впервые: «Встреча», 1945, № 2.
Александр Добролюбов
Впервые: «Новый журнал», 1953, № 32.
Работа была напнсана во время работы Мочульского над монографиями о русских символистах. Мочульский не мог знать дальнейшей судьбы Александра Добролюбова, которая также полна неожиданностей. Известно, что в 20–е гг. он проповедовал идеи, близкие к Пролеткульту. Умер предположительно в 1945 году.
Теодор де Банвиль (К столетию со дня его рождения)
Впервые: «Звено», № 8, от 26 марта 1923.
Джозеф Конрад
Впервые: «Звено», № 139 от 28 сентября 1925.
Андре Жид
Впервые: «Звено», 1927, № 1.
К творчеству Андре Жида Мочульский обращался неоднократно (см. комментарий к статье «Фальшивомонетчики» Андре Жида).
Кризис воображения
Впервые: «Звено», 1927, № 2.
Статье предшествовал доклад Мочульского на литературной беседе «О современном романе», организованной редакцией «Звена» 17 января 1927 года. В 209 номере «Звена» от 30 января 1927 был опубликован отчет, где конспективно было изложено содержание доклада:
«Роман девятнадцатого века возник на почве психологизма. Но в го время, как европейский роман разрабатывал проблемы человека вообще, типические явления человеческой души, русский роман обратился к индивидуальности, к частному случаю, герои европейского романа — представители общества, герои русского — «отщепенства», «лишние люди», «чудаки». Неповторимая личность — композиционный стержень русского романа. Все остальные элементы (фабула, быт, идеология, стиль) были нейтральным материалом, «функцией» основного задания и конструктивной роли не играли. Отсюда — слабое развитие сюжета (Тургенев, Гончаров), условность и даже фантастичность в изображении быта (Гоголь, Достоевский), безразличное отношение к слову, как таковому (Толстой).
