Вениамин (Федченков) - На рубеже двух эпох
- Мама, я могу отрезать себе ветчины?
- Отрежь!
Он лез на чердак, отрезал и ел один. А мы, другие, молчали. Как-то неловко было ему и нам, но нельзя было всем резать. Маленький это случай, и редкий конечно, но, не правда ли, показательный?
Однако про себя я не могу сказать, что бы мы голодали. У нас всегда была корова, а когда и две, и они были нашими кормилицами. И доселе у меня осталась любовь к молоку. Правда, мать всегда снимала с горшков сливки на масло: все нужно было продавать, а мы пили снятое молоко, но и ему рады. Зато по воскресеньям, после обедни, вдруг на столе самовар, пышечки и сливочки. Роскошь. А кроме молока всегда уже было довольно хлеба. Какой чудесный наш русский ржаной хлеб: вкусный, твердый (не как американский "ватный"), "серьезный", говорил я потом. Мать раз или два в неделю напекала шесть-семь огромных хлебов, фунтов по 10-12, сколько вмещала печь наша. Потом ставила их ребрами на полку в кухне, И мы знали, что самое главное - "хлеб насущный" - у нас есть, слава Богу. Бывало, проголодаешься и к матери:
- Мама, дай хлебца! (Не хлеба, а ласково - хлебца.)
А как мы почитали его! За обедом, Боже сохрани, уронить крошку на пол. Грех! А иногда за это отец и деревянной ложкой по затылку слегка даст: на память... И доселе я берегу хлеб, не выбрасываю, подъедаю старый, сушу сухари: лишь бы ничто не пропало.
Деревенские ребята еще больше нас тоже жили хлебом... И иногда слышится мне, будто по всей необъятной России чаще всего слышалось: "Мамка, хлебца!"
Но, повторяю, мы были довольны и этим. Другой жизни не знали, а хлеба тогда было вдоволь... После узнали и настоящий голод... Это уже во время революции... И тогда я еще больше понял, что такое хлеб!
И тогда, да и теперь еще, накрошим его в глубокое блюдо, порежем лука, посыпем солью, польем постным маслом, хорошей водой ключевой - и какое вкусное кушанье! Это называлось "тюря".
Вспоминается ежегодная ярмарка около церкви в селе Софьинке. Сколько мечтаний строили мы задолго до этого! Восьмое июля - "Казанская" (икона Божией Матери)... Чудесное время. Жара, но терпим. Мы останавливались у священника, родственника матери. Как мне все казалось красивым и богатым в поповском доме! Несколько комнат. Чистая зала с самоткаными разноцветными вышитыми дорожками на полу, "женская" мебель из Кирсанова, цветы на окошках, большой, покрытый белой скатерью стол для обеда и каждому своя тарелка (дома мы хлебали всегда из общей чашки). А уж о пище и говорить нечего! Кухня отдельно, А дальше вниз огород со зрелой малиной. На ярмарке веселый гомон, зазывание торговцев из палаток с "красным товаром" - сукном, коленкором, сатином, ржанье лошадей, запах оладьев - "с пылу с жару пятак за пару", "кислые щи" - род хлебного крепкого кваса, белые булки, калачи, яблоки, огурцы, конфетки, леденцы, сладкая вода. Балаган с фокусами. Все это нас увлекало... Подальше: косы топоры, "скрябки", грабли, ножи, вилы - это нас не интересовало.
А в церкви - беспрерывные молебны, древний лысый диакон и еще неуспевший искуситься Павел Андреевич так задушевно но привычке поют: "Пресвятая Богородице, спаси нас!" Горят свечки копеечные и "семиковые"19 (по 2 копейки). На пять копеек с позолотой винтом ставили лишь господа да управляющие. Выслушав сразу по приезде молебен, мы спешили на людской радостный гомон. Родители давали нам по пятачку, чтобы мы купили себе чего душа захочет... Весело было.
Часам к четырем начинался разъезд в дальние деревни. К вечеру на месте веселой однодневной жизни оставался лишь сор, вытоптанная трава, дыры из-под кольев палаток. Да собирались с мальчиком-поводырем куда-то в неведомый мне и таинственный путь слепцы, калики перехожие, сидевшие с самого утра около ворот церковной ограды и гнусавившие какие-то особые заунывные песни, а бабы, поджав руками подбородки, жалостно слушали, бросали грошики и отходили. А те куда?..
С вечерней прохладой при безоблачной заре на буланке возвращались счастливые домой... Хорошо!.
И вообще, я почти не помню грязной осени: или солнце, или крутой трескучий мороз, или зимнее облачное тихое небо и мягкий снег, который и любил... Это характерно для общей картины счастливого детства!
А весна! Боже, что за красота! Здесь люди не знают ее. Еще с февраля, со "Сретенки", - прежняя Русь жила ведь не по юлианскому календарю, а по праздникам: с "Егория" до Покрова, по трем "Спасам", по "Казанской" и "Тихвинской", на "Петра и Павла" да на "Ивана Купалу", от "Спиридона-поворота" (зимы на лето, 23 декабря) до "Ильи-пророка", - так вот еще на Сретение солнышко начинало сильнее пригревать снег на соломенной крыше; и капельки отрадно, мирно, не спеша падали вниз, а к вечеру замерзали в прозрачные ледяные сосульки. Нам запрещалось сосать их, но мы все это проделывали тайно, как полагалось... А потом снег все рыхлел и осаживался. Потом ручьи, журча, как живые, побегут повсюду: и на виду, и тайно под снегом в лощинах; на припеках появляются проталины, уже высыхающие. Ломается с треском лед на реках, "икры" (льдины), половодье на версты, первая ловля рыбы в мутной бурной воде. Зеленеет травка; в лесу из-под снега очаровательные ландыши, ранние фиалки... На "Герасима-грачевника" (4-17 марта) грачи должны прилетать откуда-то с юга; на "Сорок мучеников" ожидаем жаворонков (8-21 марта), печем птичек из белой муки. Где-то в стороне серые дикие гуси, гогоча, деловито несутся высоко. Летом мирно и медленно курлыкают в поднебесье журавли..,
А пришло раннее лето: земля разодета зеленью рощ и садов, колыхающейся рожью, низким белесоватым овсом, коричневым просом, темно-зелеными кустами картофеля... Синее небо с медленно плывущими белоснежными кучами облаков... Купание в речке... И я три раза в жизни тонул, но остался жив, слава Богу... А там вкусная новая картошка, особенно вкусный хлеб из "новины", огурцы, арбузы (изредка). И солнышко, солнышко, солнышко! Сколько в мире красоты!
Как сейчас особенно ярко вспоминаю чудный летний день. Суббота. В этот день у нас спевка для службы. Место сбора - барский дом Чичериных, в двух верстах от нас. Мать надевает на меня все чистенькое - к господам иду! Мне лет восемь-девять. Вбегаю на взгорье: вправо - конюшня, пробегаю имение, миную развалившуюся "кирпичную"... И перед моим взором чудная картина - впереди чичеринская роща. Направо от нее наш кирпично-красный храм с отдельной колокольней, на ней главный колокол в 98 пудов, а кругом меня и без конца поля, поля - поля с колосящейся рожью "нашего" имения. Небо ясно. Солнце греет. Ветерок обдувает. И я бегу, бегу весело. Счастлив, как жаворонок в небе... Чист, как ангел, ни о чем не думается... Радостно наслаждаешься Божиим миром... По "верхней" дорожке добегаешь до сказочного замка - дома. Входишь с черного лакейского входа, пахнет особенно, не как у нас, - кофе и еще чем-то специальным. В окнах прекрасные висящие цветы фуксии. Главный лакей - милый безмятежный Тихон Егорыч, со светло-коричневыми баками на полных щеках, всегда в опрятном сюртуке и мягких туфельках (барин болен туберкулезом и раздражителен), с улыбкой встречает и тихо (показывает знак пальцем: "Шш!") ведет по ковру узкого коридора в комнату парадного подъезда. Учитель - регент, о нем после особая речь, Илья Иванович - ждет с нами, тоже молча, выхода самой барыни, небольшой, но плотной старушки Софьи Сергеевны... Сам учитель поет басом. Тихон Егорыч прекрасной бархатной октавой, Семен Иванович, садовник, блондин с льняною же красивою широкою бородою, чистенький, - отличный тенор: у барыни - хороший женский альт, как и у одной дочери учителя, Анюты; мы, мальчики, больше дисканты, бредем за старшей дочкой его, милой, нежной и умной Катенькой, способной певицей.
...Через две-три минуты растворяется зал. Мелькает сзади какое-то райское убранство, которое я не успеваю уловить, и важно, спокойно входит барыня. Мы все почтительно кланяемся... Спевка начинается... А потом опять через рощу, поля, под солнышком домой... Где ты, милое блаженное детство?!
Кстати, у Чичериных была приемная узаконенная дочь Машенька, сирота одной крестьянки (у нас называли проще: "баба") из Натальевки. Своих детей у них не было. Историю этой необыкновенной судьбы я не знаю. Она была полная, высокая, пухло-беленькая. Говорила по-французски, играла на "фортепьянах", каталась амазонкой вместе с другой воспитанницей у Баратынских, Юленькой... Обе потом были выданы замуж... Наши родители верили и говорили: "Что храм создать, что сироту воспитать, одинаково спасение души от Бога получишь". А эти люди и то, и другое сделали. Царствие им небесное! А за прочее строго судить их нельзя: такое время было, такой строй существовал. И вспоминаются слова пушкинского монаха Пимена: "А за грехи, за темные деянья Спасителя смиренно умоляют..."
Может быть, это лишь мое мнение и чувство?
А что думал и как жил прочий деревенский люд в то время, в дни детства моего?
Конечно, я мало еще понимал тогда, Но ведь я свои воспоминания пишу, а не чужие; это - не история, а мои лучшие впечатления, поэтому и о народе скажу то и так, что и как отложилось тогда на моем сердце и в памяти.
