Виктор Шнирельман - Русское родноверие. Неоязычество и национализм в современной России
Отсюда, как мы видели, попытки переосмыслить понятие «православие». Иной раз неоязычники провозглашают православие высшим проявлением «ведизма», т. е. русского язычества, и, по словам одного исследователя, смотрят на него «как волхвы на младенца Христа» (Мороз 1992: 73). При этом многие используют сведения, почерпнутые у Мэри Бойс (1987), доказывавшей, что иудаизм и другие авраамические религии вобрали в себя некоторые положения зороастризма. Связывая славян с арийцами и считая зороастризм общеарийской религией, такие идеологи считают себя вправе обильно заимствовать из Ветхого и Нового Завета, утверждая, что речь идет о священных знаниях, которые иудеи якобы когда-то «похитили» у арийцев.
Глава 3. Неоязычество, наука и образ древности
Как бы то ни было, все неоязычники зачарованы таинственным образом дохристианской Руси. Один из них заявляет даже, что упадок истинно русской культуры начался еще в эпоху Киевской Руси, т. е. в X в. Он призывает к восстановлению языческой Руси и ее империи, которая, на его взгляд, процветала задолго до IX в. (Гусев 1993: 14). Другой автор-почвенник объявляет, что истинный расцвет славянской цивилизации наблюдался в некоем «царстве Руксолань» в I тысячелетии до н. э. и что после его разгрома гуннами в IV в. н. э. настало время «разрушения и гибели Древней Руси» (Асов 1996). Примечательно, что, хорошо зная о сарматах-роксоланах, Асов сознательно превращает их сначала в «руксоланов», а затем и в «русколанов», чтобы сделать их «славянами», создателями «царства Русколань» (Асов 1999: 137, 156). Короче говоря, неоязыческая концепция исходит из того, что наиболее блестящие страницы в русской истории были написаны до X в., т. е. в эпоху, которая не оставила почти никаких письменных свидетельств об истории славян, не говоря уже о «руси». Это-то и открывает значительный простор для самых изощренных фантазий, для «изобретения прошлого».
Надо с самого начала оговорить, что неоязыческая этногенетическая мифология не имеет никакого отношения ни к современному научному мышлению, ни к сколько-нибудь серьезным научным методам, отвечающим нынешнему уровню развития науки. Поэтому научные дискуссии с неоязычниками мало плодотворны. В методическом плане неоязыческие идеологи остаются на уровне XVIII–XIX в., когда, покончив с монархией, националисты Западной Европы изобретали для своих народов генеалогии, восходившие к легендарным предкам, донесенным до нас Библией, античной мифологией или средневековыми хронистами (Поляков 1996: 17-116). Впрочем, они заимствуют устраивающие их данные и из более поздних как научных, так и, по большей части, популярных изданий, включая и самые новейшие. При этом многие из их немудреных построений устрашающе напоминают концепции, популярные в Третьем Рейхе, интеллектуальный багаж которого служит многим неоязычникам неисчерпаемым источником вдохновения. Профессиональных ученых-гуманитариев среди русских неоязычников почти нет, и их не устраивает «узость научного подхода» (Сперанский 1996: 8) и «безнравственность методов» «иудео-материалистической науки» (Добровольский 1994: 6, 9). Между тем, отстаивая свои позиции, сами неоязычники не перестают ссылаться на несуществующих академиков и таких же, как они, дилетантов, безуспешно доказывая, что они опираются на научные знания (см., напр.: Асов 2001).
Вообще это идеологическое течение, подобно его германскому предшественнику (Левада 1993: 125), отличают воинствующий антиинтеллектуализм и научный популизм, хотя оно и заявляет о том, что «сегодня, как никогда, человечеству нужна помощь науки» (Волхв 1995: 1), и пытается утвердить «культ человеческого разума и знаний» (В твердыне 1995: 2). Однако наука понимается здесь весьма своеобразно. Например, всячески пропагандируются «русские народные мудрецы, не увешенные научными званиями» (и знаниями, добавим мы от себя), и экспертами служат, скажем, слесарь, предложивший новый «великолепный» перевод «Слова о полку Игореве», токарь, коротающий часы досуга в философских раздумьях, или инженер-электрик, с необычайной легкостью читающий этрусские тексты (см., напр., Предтеченский 1997). Воображающий себя специалистом по истории свастики вологодский коллекционер даже гордится тем, что, в отличие от ученых, полагается на «интуитивный метод исследования» (Тарунин 2009: 33). Работы специалистов-археологов неоязычников не устраивают, и они отдают предпочтение, например, школьному учителю из Балашихи И. В. Чернышу и его питомцам, которые будто бы нашли на плато Устюрт следы «русов-арийцев», шедших в Индию (Доманский 1997: 73–75), или же тульскому писателю И. Афремову, якобы обнаружившему обсерваторию каменного века на Куликовом поле (Трехлебов 1998: 8–9). Утверждается, что «только коллективное народное научное творчество поможет нам восстановить Ведические Знания» (Интеллигенция… 1995).
В частности, в защите сфабрикованной «языческой» летописи «Влесовой книги», неоязычники уповали, главным образом, на помощь «простых читателей», неспециалистов, которым патриотический энтузиазм должен был заменить специальную подготовку (Лесной 1966: 5–6; Осокин 1981: 73). Один из вождей неоязыческого движения, волхв Доброслав (А. А. Добровольский), гордится тем, что сам он не обременен высшим образованием, и полагает, что «образование калечит человека» (Так же считал и Гитлер. В. Ш.). По его мнению, наука сейчас находится в тупике и «от нее одни несчастья». Это не мешает ему писать «книги и брошюры» и объявлять себя и своих последователей носителями света и «здоровых сил нации» (Доброслав 1995а).
На помощь этим энтузиастам устремляются и некоторые интеллектуалы, пытающиеся более тонкими методами дискредитировать науку для того, чтобы расчистить поле для дилетантских построений. На эту скользкую тропу вступил, например, писатель Ю. Д. Петухов (1951–2009), бывший инженер-электротехник, выдававший себя за историка[12]. Спекулируя на том, что в советское время историческая наука испытывала определенное идеологическое давление (но, во-первых, сила этого давления в разных ее областях была очень разной, а во-вторых, и в те годы находилось немало добросовестных ученых, что никак не желают признавать люди типа Петухова), Петухов рисовал всю советскую историческую науку жалким подобием западной «норманистской школы», писал о ее удручающем состоянии, отрицал за ней какие-либо достижения и противопоставлял ей симпатичные ему взгляды представителей, так называемой, «славянской школы» XIX в. (Петухов 1990: 13, 64–70, 116; 1998б: 7-12, 23, 54–55, 96–97, 249–251; 1998в: 35)[13], уже давно и прочно отвергнутой серьезными специалистами по причине их полной научной несостоятельности.
В частности, он безоговорочно называл скифов предками славян, что иначе как курьезом назвать трудно. И все это делалось под демагогическими лозунгами отделения «подлинных знаний» от «умозрительных конструкций» и «ложных стереотипов» и возвращения «многомерности и полифоничности» в школьные учебники. Петухов утверждал, что он один знал «подлинную историю», которую «жрецы» якобы скрывали от толпы (Петухов 1990: 10–12, 1998а: 476). При этом всю историю он сводил к механическим переселениям людей с места на место и фактически не признавал глубинных внутренних изменений – ведь «при естественных условиях развития крупные смешанные культурно-этнические сообщества практически неистребимы, они могут существовать, внешне изменяясь, но сохраняя первичные формы внутренне, десятки тысячелетий» (Петухов 1998б: 229–230). Тем самым, вопреки всем представлениям современной науки о сложных процессах этнокультурной динамики, он фактически изображал русский этнос вечным и неизменным, сложившимся много десятков тысяч лет назад. Как это совмещалось с его собственным утверждением о том, что славяне и, в частности, русский народ в своем развитии многократно смешивались с другими группами (Петухов 1998б: 229), остается только догадываться.
Надо ли говорить, что посвященная истории древних индоевропейцев книга Петухова, выдержавшая два издания, была перенасыщена такого рода столь же безапелляционными, сколь и сомнительными утверждениями. Ведь обвиняя ученых в игнорировании фактических материалов и первоисточников (Петухов 1998б: 249), сам автор, очевидно, представлял себе исследовательскую работу исключительно как туристическую поездку по музеям Европы и Ближнего Востока и фотографирование на фоне древних развалин, чем он активно занимался во второй половине 1990-х гг.
Впрочем, надо отдать ему должное, он сознавал свой дилетантизм и фантастичность своих построений. Поэтому он опасался представлять свои «ученые теории» на суд специалистов. По его собственным словам, «в нынешних условиях они обречены на полное замалчивание или, в лучшем случае, на сокрушительную, но не аргументированную критику в узких кругах». Поэтому он предпочитал писать романы и именно в них давать русским людям представление об их «подлинной истории». Впрочем, двигала им вовсе не любовь к науке, а патриотическое чувство – «сейчас, когда наша страна разрушена, расчленена, разграблена, когда она утратила свою независимость, да, именно сейчас писать нашу подлинную историю необходимо…» (Петухов 1998в: 28; 2001: 251). Однако вместо того, чтобы сообщать о реальных славных страницах русской истории, – а их в ней немало, – Петухов создавал фантастические вымыслы и занимался приписыванием русским чужой славы, чужих достижений, и этим скорее унижал, чем возвышал русскую историю.
