Оливье Клеман - Оливье Клеман Беседы с патриархом Афинагором
Я не маньяк filioque. Но я думаю, что Православие придавало большее значение Духу — дающему жизнью мудрость, красоту — Который становится областью существования христианина, ибо «рожденное от Духа есть дух» (Ин 3.6). Евхаристия основана на эпиклезисе, так что, причащаясь Тела и Крови Христовой, мы вступаем в область обновленной Пятидесятницы. В духовной жизни, в особенности начиная с XIV столетия, главное внимание уделялось прежде всего преображению целостного человека Духом Святым. Наконец в экклезиологии, как о том напомнили восточные патриархи в своем послании 1848 года, сохранение истины доверено всему народу, как народу «духоносцев».
Что касается Запада, я не говорю что средневековые формулы ложны, я говорю что они односторонни. Отсюда все ереси Духа Святого, начиная от Средних Веков, затем Реформации, потому что Реформация остается пленницей аналогичной проблематики, ее постоянный уклон влево, во всякого рода харизматические секты, вплоть до сегодняшнего подъема пятидесятничества. Отсюда происходит и немецкий идеализм с его поиском абсолютного Духа, поиском, приведшим к тоталитарному потопу. Отсюда и современное требование — столь неистово антиримское — свободы и творчества, требование, которое бурлит ныне в недрах самой католической Церкви, где все еще не удалось найти ему противовеса…
Он
Может быть, вы и правы. Но в таком случае под каким страшным судом стоим мы, православные. Ибо коль скоро все в нашей Церкви — таинства, учение, духовный уклад, структуры — все создано для принятия Духа, мы делаем все это объектом спекуляции и полемики, оружием, чтобы унизить наших братьев! Нельзя говорить о Духе каким угодно образом. Вода жизни сама обновляется в руке, которая погружается в сосуд и приближается к губам брата. Она убегает из руки сомкнутой, зажатой.
Послушайте: не можем ли мы сказать, что Дух, Который дается нам Христом, исходит от Отца «через Сына» dia Uiou, per Filium, ибо Дух, Который есть любовь, может ли оставаться чужим, внешним Сыну?
Я
Да, мы можем сказать так, если не придавать per Filium (через Сына) смысла причины, как это делали латиняне на Флорентийском Соборе. Да, мы можем сказать вместе со святым папой Дионисием, что Дух исходит в Сыне и восходит вместе с Ним к Отцу. Разве на великой вечерне св. Пятидесятницы мы не поем что Дух «исходит от Отца и покоится в Сыне»?
Меня беспокоит не столько filioque, сколько односторонняя зависимость, как будто установившаяся Духа в Его отношении к Сыну. Следует настаивать на взаимозависимости, на отношениях взаимности.
Он
Мне нравится эта идея взаимности. Она прилагает любовь к любви. Мы не скажем нашим католическим! братьям: вы ошибаетесь, мы скажем: любовь больше, чем вы думаете. Вы знаете, что Сын присутствует тогда, когда Отец дает появиться Духу. Добавим к этому, что Дух присутствует тогда, когда Отец порождает Сына. Все Трое присутствуют при этом, вместе пребывая в единстве. Вот оно чудо.
* * *
Приидите людие, трииспостасному Божеству поклонимся: Сыну во Отце, со Святым Духом: Отец бо безчетно роди Сына соприсносущна и сопрестольна и Дух Святый бе во Отце с Сыном прославляем: едина Сила, едино Существо, едино Божество, Ему же покланяющеся вси глаголем: Святый Боже, вся содеявый Сыном, содействием Святаго Духа: Святый Крепкий, имже Отца познахом, и дух Святый прииде в мир: Святый Бессмертный, Утешительный душе, от Отца исходяй, и в Сыне почиваяй: Троице Святая, слава Тебе.
* * *
Я
На Пятидесятницу 1968 года, в Париже, в разгар острейшего кризиса нашей цивилизации, группа из шестидесяти человек, католиков и протестантов, священников, пасторов и мирян совершали экуменическое богослужение с общим причастием. Они хотели противопоставить нечто пророческое окружавшему их духовному хаосу. Они также хотели подчеркнуть, что их революционное братство, их битва более справедливый за град берет свое начало в новом излиянии Духа. В действительности же этот жест вовсе не был таким исключительным. В Западной Европе, как и в Северной Америке, возникает все больше и больше небольших групп, в стороне от Церквей, групп «подпольных» как они говорят, которые постоянно прибегают к общению в таинствах, полагая, что в этом более нет никакой проблемы. Для этих групп характерна неожиданная ревность и жизненность, отличающие их от больших приходов традиционных Церквей (я не говорю о франкоязычных православных приходах в Париже, которые в основном тоже являются небольшими группами…). Уже годами некоторые члены Всемирного Совета Церквей, в особенности среди молодежи, всеми своими силами стремятся к общению в таинствах. Католики придерживаются различного мнения по этому вопросу. Иерархия иногда принимает если не общение в таинствах, то открытое причащение, к которому допускаются протестанты… С другой стороны, Второй Ватиканский Собор выступил поборником communicatio in sacris (общение в таинствах) между православными и католиками, допускавшегося до сих пор лишь в исключительных случаях.
В этом общем стремлении к общению в таинствах, мы, православные, проявляем большую сдержанность. Мы полагаем, что все содержится в Церкви, что Евхаристия — это не средство достижения единства, но увенчание этого единства, ибо все дано в Евхаристии. Мы полагаем, что исповедание веры — евхаристия разума — неотделима от причастия Телу и Крови Христовой. У нас весьма реалистическое представление о нашем соединении с Воскресшим, и мы замечаем, что развитию общения в таинствах часто сопутствует менее ревностный подход к богословию Евхаристии. Это богословие, в пределе своем, становится знаменьем братства, оно сливается с тем богословием, для которого Христос существует лишь в глубине человеческих отношений и в конце концов растворяется в движении истории. Оно соединяется с тем видом экзегезы, которая разделяет Иисуса истории и Христа веры, чтобы отрицать преображение материи в Воскресшем, выливаясь в новый вид посредственного спиритуализма, как бы живого, но развоплощенного Христа. Иными словами, общение в таинствах распространяется, но причастие лишается своего мистического значения.
Вот почему православный отказ от общения в таинствах несет по своему свидетельство о более глубоком ощущении Евхаристии, братской трапезе, но лишь в той мере, в какой она есть «закваска бессмертия», «передача энергии обожения». Мы отвергаем интеллектуальную лень, которая здесь больше не видит проблемы и которая приходит к практике общения в таинствах в неведении «Божественных, Святых, Пречистых, Бессмертных, Небесных и Животворящих, Страшных Христовых Тайн», как именует их литургия святого Иоанна Златоуста…
Но есть и нечто другое: для нас Евхаристия неотделима от исповедания истины, собственно созидающей Церковь. Это — не учреждение и не книга, но прежде всего единство веры и любви, строящееся на Евхаристии. Вот почему всякое покушение на нее, ее «релятивизация» или «спиритуализация», сколь бы ничтожной она не была, означает для православных разрушение Церкви — Церкви в ее наиболее жизненной реальности как Тела Христова, где в Духе Святом совершается освящение человека.
Если эта проблема почти не возникает в стране с населением, как правило, православным, то движение к общению в таинствах может породить много путаницы, например, на Ближнем Востоке, где православные и «униаты» соседствуют друг с другом; или же в рассеянии, где наши малые общины находятся под угрозой растворения в католической или протестантской массе. Мне думается, именно поэтому Вы опубликовали послание от 14 марта 1967 года, напоминающее о том, что хотя православные в Рассеянии, для служения Литургии, иногда принуждены использовать культовые здания католиков и протестантов, «это не означает, что они могут прибегать к благодати таинств, принимаемых от неправославного священника, поскольку Церковь еще не приняла здесь никакого решения, и общения в таинствах между православной Церковью и другими Церквами пока не существует». Однако наша позиция в этой области сводится к самодовольному консерватизму. Наши богословы отрицают общение в таинствах с такой уверенностью, что она мне кажется чуть–чуть фарисейской. Наша позиция столь статична, что ее глубокий смысл остается не понятым, и на Западе видят в ней лишь какой–то экзотический вывих. Однажды в маленьком франкоязычном приходе византийского обряда, который я посещаю в Париже, молодая девушка, католичка, подошла с желанием причаститься. Перед чашей священник, задав ей вопрос, отстранил ее. Конечно меня попросили объяснить ей. Она была в слезах. Она говорила: «Я верую так же, как вы, я исповедую все, что произносилось за этой Литургией. Значит вы не считаете причастие братской трапезой?» И я ей ничего не объяснил, по крайней мере в тот момент. В тот тяжкий момент, когда человека отстранили, трудно сказать что–либо существенное. Мне было просто не лов ко и стыдно, вот и все.
