Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух
Сын человеческий (он же сын божий) вновь сошел в мир. И тогда вновь дозволено (больше того: вменено в обязанность) любить людей (каждого по отдельности) и природу (в отдельности каждую тварь божью и даже каждое неодушевленное природное - божье - творение).
Итак, природа (с людьми уже все ясно) возвращена Христу и потому должна быть возлюблена. Но сначала увидена, узнана в лицо, отмечена и отличена.
"Я новое утро в лицо узнаю" (Пастернак).
Не здесь ли начало любования, внимания, а потом и познающего изучения эмпирических отдельностей естественного мира ради самих этих вещей? Ради них самих. И только ради них.
Собственное свое тело Франциск называет "братом ослом"; добродушно называет, потому что тут же и говорит: "Радуйся, брат тело, ибо отныне я охотно буду исполнять твои желания и поспешу помочь твоим горестям". Брат тело! Может быть, впервые за XII веков так: брат... Но брат, конечно же, одухотворенный.
Видите, вот уже идет наш Франциск к императору в надежде умолить оного не убивать жаворонков, потому что эта пичуга особенно предана Иисусу Христу: "У брата жаворонка шлык как у монаха, и он смиренная птица, потому что охотно ходит по дороге в поисках хлеба. Летая, он славит господа очень сладко, как добрые монахи, презирающие земное... Одежда его (крылья) похожа цветом на землю, и этим он дает пример монахам, чтобы не носили они расцвеченных и тонких одежд".
Бедная птичка жаворонок! Нищая и смирная, потому и христолюбивая. Но здесь жаворонок - еще и учитель; он учит монахов, причем чему надо учит. Добродетельно внешним видом учит.
"Даже к червям он питал любовь, ибо в Писании сказано о спасителе: я есмь червь, а не человек". И он их собирал с дороги и относил в безопасное место, чтобы путники не раздавили их". Верно: "ибо в Писании сказано". Но в Писании сказано обо всем, и потому все достойно любви и так: без ссылки на источник. И не только червь, но и камень, ибо в тексте сказано: "На высокий камень вознес ты меня". Что уж тогда говорить про брата Дерево, брата Огонь или брата Солнце.
Но в том-то все дело, что и брат Червяк, и брат Солнце - равно братья, потому что равно богоугодны.
И все эти названные братья по-братски же относились и к Франциску.
Пантеизм? - Нет, конечно. Потому что предмет любования для Франциска (по отдельности, понятно) - не бог-природа, а природа в боге. Они для него "ради Христа", ибо одушевлены богом. Они для него - каждый - бог: во всецелости и единственности, в вечной полноте мгновения. Бог... Но и тварь божья, только начатое быть божье - еще не смышленое - творение.
И он учит их всех: проповедует сестрам ласточкам и братьям цветам, потому что Христос "был со зверями".
Мир Франциска шире, но в то же время подробней, конкретней, многообразней. Пафос всматривания - естествоиспытательский (в будущем, конечно) пафос.
Совсем не книгочей и вовсе не ученый человек, Франциск лелеет и бережет всякую бумажку с буквами, потому что из букв может быть сложено имя божье. Хвалить бога - дело гордынное, а вот творения божьи - дело другое: потому что все они - тоже Христос.
Серафический "доктор" Франциск "возвестил о продолжающемся еще пребывании Христа в мире", но возвестил неслыханным дотоле умением прожить собственную жизнь в подражание Иисусу Христу как новый ученик Христа, невесть откуда взявшийся на земле спустя чуть ли не двенадцать столетий.
Таковы примерные вешки, кои следовало расставить, дабы как-то вымерить эту поистине безмерную всехристианнейшую аудиторию, в которой живя проповедовал людям, птицам и волкам ассизский подвижник Франциск.
А ЧТО ТЕПЕРЬ? А теперь вот что.
Прочитаем "Цветочки святого Франциска", представляющие собой в слове запечатленную жизнь этого замечательного человека. Но что такое в слове запечатленная жизнь, если это слово сказано двести лет спустя после свершения самой этой жизни - в XIV веке? Жизнь, завершившись, впрочем, и не могла стать словом о ней в синхронном co-бытии с такой именно жизнью, с самого начала чуждой какому бы то ни было слову о ней. Это была жизнь принципиально вне текста, ибо была нечаянно радостной и божественно случайной, как дитя играющее. Но житие о такой жизни, данное в слове (а в чем же еще?), спустя время не только возможно, но и нравственно необходимо. "Цветочки" - это и есть то самое.
Житие - предание - легенда...
"Легендой ставший, как туман" (Есенин).
Собственно, почему "как туман"? Предание как память народа фантастичней, но зато и концентрированней в статистически надежном правдоподобии, чем мгновенная правда факта, и потому, может быть, истиннее этого одного факта, канувшего в изошедшее во времени небытие, не успевшее стать словом. Но правда мига - не есть ли это вся правда: на веки вечные во вселенской повсеместности?!
И все-таки, читая "Цветочки", мы читаем не жизнь Франциска и не жизнь-текст, а текст-память об этой жизни. И потому фольклорно-литературную ее версию. (Хорошо, что фольклорную.)
Ну так в путь по этому лужку, на коем произрастают все эти замечательные цветочки, взращенные каждый каким-нибудь совершенно правдивым fra - меньшим братом, лично знавшим своего учителя и потому вполне заслужившим того, чтобы поверить ему, этому брату.
Вот несколько выписок из этого "евангелия от народа".
В путь!..
Подражание Иисусу Христу - его жизни - начинается с первого же цветочка: "Господин наш святой Франциск, в начале существования Ордена своего, избрал двенадцать товарищей, так же как Христос - двенадцать апостолов: из этих двенадцати апостолов один удавился - то был Иуда; равно и один из двенадцати товарищей святого Франциска повесился - то был брат Иоанн с Шапкой (монашеским шлыком. - В. Р.), сам надевший себе веревку на шею".
Так начинается этот великий урок подражания...
Все последующие дела ассизского подражателя являются в божественном свете как вещественный, зримый знак того, что жизнь идет как надо. Вот, например, пятнадцатый цветочек: святая Клара приходит вкусить с Франциском пищи у Марии Ангельской, как вся обитель кажется объятой пламенем. Данное взору оказывается божественным, а не вещественным огнем, "который чудодейственно явил бог, указуя и знаменуя им огонь божественной любви, коим горели души святых братьев и святых монахинь", пришедших глянуть на эту трапезу.
В свете божественной любви.
Ученичество, конечно, в подражании; но каждое мгновение этого удивительного "ученичества" - еще и "учительство": Франциск - ученик, но и учитель. Он обязан им быть (поручено Христом-учителем) - вести и вести нескончаемые уроки-проповеди людям, ласточкам, всяческой твари божьей. Брат Массео так говорит Франциску: "Христос... открыл свою волю (брату Сильвестру, сестре Кларе и ее единоутробной сестре. - В. Р.), чтобы ты шел в мир проповедовать, ибо он избрал тебя не ради одного, но также ради спасения других". И проповеди начались (с чуда, конечно, начались): он приказал "распевавшим ласточкам, чтобы они молчали, пока он будет проповедовать, и ласточки послушались его". Чудо - непременный компонент францисканской педагогики.
Проповедь птицам. Всей природе урочное проповедование... А "все эти птицы, стаей, поднялись на воздух с дивными песнями и затем, согласно знамению креста, которое совершил над ними святой Франциск, разделились на четыре части..." И - на четыре стороны света. Теперь уже они - знамение божие: природный феномен, знаменующий начало всемирного урока, начатого проповедью Франциска и должного быть подхваченным братьями-францисканцами как "проповедь креста Христова", обновленная (пусть подражательно, но обновленная) Франциском. Урок всем и всяческим, миру и морю, долам и далям всем и каждому.
Свет не покидает это Францисково проживание собственной своей жизни. Один молоденький брат, желая знать, что Франциск делал ночью в лесу, пошел за ним тайком и увидел его беседующим с Христом, о чем догадался заранее, узрев "дивный свет", окружающий Франциска (семнадцатый цветочек). В ореоле, в сиянии, в свете... И в самом деле светоносная чудотворящая "педагогика". Свет как бы заслоняет (точнее: свидетельствует) жесты-поступки и как бы заглушает речения о них. Свет как первое свидетельство о неразымаемой купине Делослова, собирающего на проповеднические под одним на всех небом Францисковы учительства множество братьев. Как, впрочем, однажды так и в самом деле было, когда Франциск устроил у Марии Ангельской общий Капитул, на который сошлось свыше пяти тысяч братьев. (Историки францисканского движения свидетельствуют, что такого рода сходки приурочивались к празднику Пятидесятницы. Столь внушительный семинарий для Ордена был вещью очень важной, потому что рассчитывал на привлечение в этот гигантский "учебный" класс и внеитальянских учеников, завороженных, хоть и со стороны, столь живой связью тех, кто слушает, друг с другом, и всех вместе и каждого в отдельности с тем, кто говорит свою - пусть не такую значительную, но все-таки тоже нагорную - проповедь. Дальнейшее развертывание жизни как подражания той жизни Того, Кто... На этот раз - в проповедническом слове едва ли не на весь крещеный - католически крещеный - мир.)
