С. Рансимэн - Великая Церковь в пленении
Но эти планы нуждались в поддержке со стороны Церкви. Патриарх жил на содержании фанариотов, но он был по–прежнему главой православной общины. Патриархат много приобрел от этих связей. Если с 1695 по 1795 гг. было только тридцать одно патриаршее управление, по сравнению с 61–м в период 1595–1695 гг., то это произошло благодаря влиянию фанариотов на Высокую Порту. Хотя сумма, которую нужно было платить султану при каждом утверждении нового патриарха, была по–прежнему высокой, фанариоты сделали так, что она не увеличивалась, и уплачивали большую часть ее. Они использовали свою власть и богатство, чтобы облегчить бремя Великой Церкви. Но Великая Церковь должна была щедро отплатить им за помощь. Реформы 1741 и 1755 гг., сократив власть св. синода и, следовательно, светских чиновников, которые господствовали в нем, в некоторой степени освободили Церковь от их влияния на назначение патриархов. Но фанариоты навязывали ей свои идеи; они хотели сделать ее орудием своей политики.[600]
Многие из идей фанариотов были замечательными. Они отличались большим интересом к образованию. Среди них было достаточно ученых и выдающихся писателей; многие из господарей, особенно из семьи Маврокордато, были людьми высококультурными, способными беседовать на равных с самыми утонченными западными путешественниками. Под их влиянием была возобновлена Патриаршая академия в Константинополе. Академии, основанные в Яссах и Бухаресте эллинизированными господарями в XVII в., получили поддержку и были расширены. В них устремились греческие ученые, предпочитавшие преподавать более там, чем в спертой атмосфере Константинополя. Бухарестская академия была обновлена в конце XVII в. ученым Севастом Киминитисом; его дело было продолжено другими учеными: Георгием Ипоменасом, Георгием Феодору Трапезундским, Димитрием Памперисом Прокопием, Иаковом Маносом Аргосским и другими. Современник Севаста, критянин Иеремия Какавала, преобразовал подобным образом академию в Яссах. Примеру фанариотов последовали богатые покровители во всех греческих землях, которые организовали академии в Смирне, на Хиосе, в Янине, Загоре на Пелионе и Димитсане на Пелопоннесе, и в других местах. Эти школы были посвящены насущной задаче улучшить греческое светское образование; их основатели и покровители были по большей части люди, получившие образование на Западе. Образцом для них служил более Падуанский университет, чем старая византийская традиция. Греческие отцы Церкви могли по–прежнему изучаться, но акцент делался скорее на классической филологии и античной, а также современной философии и науке. Профессора были мирянами–членами Православной Церкви, сознательно противопоставлявшимися как латинянам, так и протестантам; но сами они находились под влиянием западных образцов своего времени, с тенденцией к рационализму и страхом перед всем, что можно было расценивать как суеверие. Они хотели доказать, что они сами и их ученики такие же просвещенные, как и на Западе.[601]
Для Церкви было полезно получить вызов со стороны интеллектуалов; но вызов был слишком внезапным. Сила Византийской церкви была в присутствии высокообразованных мирян, которые испытывали глубокий интерес к религии. Теперь миряне начали отступать от традиций Церкви; традиционно настроенные члены Церкви стали не доверять современному образованию и не любить его; они отступили, чтобы защищаться в замкнутом обскурантизме. Раскол между интеллектуалами и традиционалистами, который начался, когда неоаристотелианство было введено в число предметов Патриаршей академии, становился все глубже. Под влиянием фанариотов многие высшие иерархи пошли в ногу со временем. В прежние времена православие предпочитало сосредоточивать свое внимание на вечных ценностях и благочестиво отказывалось одевать веру в покровы модной философии. Фанариоты в своем желании произвести впечатление на Запад не сочувствовали таким старомодным представлениям. Вместо того, видя высокий авторитет древнегреческой учености, они хотели показать, что по своей культуре и происхождению — они наследники древней Греции. Их сыновья, жизнерадостные миряне, образованные в новом духе, теперь занимали административные посты при патриаршем дворе. В результате патриархат начал терять связь с великим единством верующих, для которых вера была более значима, чем философия, а христианские богословы были важнее, чем софисты языческих времен.
Более того, фанариоты нуждались в поддержке Церкви для достижения своей конечной политической цели. Эта цель не была приземленной. Μεγάλη Ιδέα, Великая идея греков, оформилась еще до турецкого нашествия. Это была идея судьбы греческого народа. Михаил VIII Палеолог выразил ее в речи, которую он произнес, когда его войска отвоевали Константинополь у латинян; греков он называл ромеями. Во времена последних Палеологов снова появилось слово «эллин», но с сознательным намерением связать византийскую имперскость с культурой и традициями древней Греции.[602] С распространением Возрождения всеобщим стало уважение к древнегреческой цивилизации. Естественно, что греки, посреди своих политических бедствий, старались извлечь из этого пользу. В настоящий момент они были рабами турок, но они были и тем великим народом, который дал культуру Европе. Их судьбой должно было стать возрождение. Фанариоты попытались объединить национальную силу эллинизма в страстный, хотя и нелогичный союз с вселенскими традициями Византии и Православной Церковью. Они работали на восстановление Византии, «нового Рима», который должен быть греческим, нового центра греческой цивилизации, заключающей в себя православный мир. Дух Великой идеи был смесью неовизантинизма и острого национального чувства. Но, в согласии с ориентацией современного мира, национализм начал преобладать над вселенским духом. Георгий Схоларий, хотя и неосознанно, предвидел эту опасность, и, отвечая на вопрос о своей национальности, говорил, что он не эллин, хотя был эллином по национальности, и не византиец, хотя родился в Византии, но христианин, т. е. православный. Ибо, если Православная Церковь вновь обретет свою силу, она должна оставаться вселенской. Она не должна стать чисто греческой Церковью.
Цена, которую заплатила Православная Церковь за свое подчинение благодетелям–фанариотам, была велика. Во–первых, это означало, что Церковь управлялась все более в интересах греческого народа, а не Православия в целом. Соглашение, заключенное между султаном–завоевателем и патриархом Геннадием, поставило всех православных в пределах Османской империи под власть патриархата, который неизбежно находился в руках греков. Но первые патриархи после завоевания сознавали свои вселенские обязанности. Независимые патриархаты Сербии и Болгарии были ликвидированы после завоевания обоих царств турками, но эти Церкви продолжали пользоваться некоторой долей автономии под управлением Печского, Тырновского и Охридского митрополитов. Они сохраняли славянское богослужение и национальное священство и епископат. Это не нравилось фанариотам. С Церквами Валахии и Молдавии было легко иметь дело из‑за греческого влияния на княжества, где Сербская церковь, господствовавшая там в Средние века, так или иначе была ущемлена. Господари–фанариоты не вмешивались в местное богослужение и даже поощряли введение румынского языка за счет славянского. Высшая иерархия была эллинизирована; итак, они чувствовали себя уверенными. Болгары и сербы были более непримиримыми. Они не хотели подвергаться эллинизации. Поэтому они выступали против назначения митрополитов–греков. Сербский Печский патриархат был на какое‑то время восстановлен, в период с 1557 по 1755 г. Фанариоты потребовали более жесткой власти над ним. В 1766 г. была ликвидирована самостоятельность Печской митрополии, а в 1767 г. — Охридской. Сербская и Болгарская церкви теперь управлялись экзархами, назначенными патриархом. Это было результатом действий Самуила Хантчерли, выходца из семьи фанариотов–выскочек; его брат Константин некоторое время был валашским господарем, пока его финансовые злоупотребления не возмутили не только налогоплательщиков, но и его собственных чиновников, так что он был низложен и казнен по приказу султана. Экзархи постоянно назначали греческих епископов в балканских Церквах, что вызывало растущее негодование как сербов, так и болгар. Сербы восстановили свою религиозную автономию в начале XIX в., когда они получили политическую независимость. Болгарской церкви пришлось ждать до 1870 г., чтобы сбросить греческое иго. Политика фанариотов обратилась против самой себя. Она встретила такое сопротивление, что, когда пришло время, ни сербы, ни болгары не захотели сотрудничать в движении за независимость под руководством греков; даже румыны отвернулись от них. Ни один из народов не пожелал променять турецкую политическую власть на греческую, имея опыт греческой религиозной власти.[603]
