Франсуа Мориак - Во что я верю

Под вечер жизни нет большего счастья, чем то, что ты любил Его. Юноша, оставшийся верным Хри-

44

сту, будет стократно вознагражден верностью старика, каким он когда-нибудь станет. Каким далеким кажется ему наступление старости. И какой близкой кажется мне моя молодость! Мне кажется, что только вчера я был одним из этих мальчиков. И мне очень легко представить себе их жизнь, их трудности, их поражения, внезапные безумства, иногда искушения все ниспровергнуть и не признавать иного закона, кроме закона вожделения. Но не вожделение, а чистота или хотя бы усилия, борьба за то, чтобы сохранить или вновь обрести ее, делают нас победителями.

5. Братья — враги.

В наше время осталось так мало людей, которые всю свою жизнь ведут борьбу — иногда до глубокой старости — стремясь сохранить чистоту сердца, что им следовало бы по этому признаку опознавать друг друга, питать братские чувства и любить друг друга, что и было им заповедано. Их следовало бы узнавать по взаимной сердечности: «Посмотрите, как они любят друг друга!» — говорили язычники о первых христианах. Как же далеко мы ушли от этого. В течение долгого времени я полагал, да и сейчас продолжаю думать, что религиозное чувство берет свое начало в ужасном страхе перед одиночеством, который все усиливается у каждого человека по мере его приближения к концу жизни. Пора любви — это время иллюзий, когда человек верит, что другое существо может соединиться с ним и что их может быть «двое» до того дня, когда слова Ньюмена «Я и мой Творец» определят ту единственную встречу, которая может быть сразу и соединением, и чем-то большим, чем соединение: «И уже не я живу, но живет во мне Христос».

Но религия, связывающая нас с Богом, связывает между собою и верных. Она должна их взаимно связывать. Христианин, у которого нет ни семьи, ни

45

друзей, все же принадлежит к определенной семье и имеет свое определенное место в определенной общине. У него есть отцы, братья, сестры. Он может ежедневно принимать участие в трапезе Божией, если захочет. И если именно счастье не быть одному и привлекло меня к Церкви, то я свидетельствую здесь, что оно не могло бы удержать меня в ней. Я могу говорить, конечно, только за себя, и возможно, ~ что многие не испытывают того, что я испытывал всю жизнь в лоне видимой Церкви: обостренного чувства человеческого одиночества.

Я допускаю, что сам виноват в этом. Никогда, ни в какой период моей жизни я не был по-настоящему включен в жизнь своего прихода. Например, в жизнь прихода Сен Суверен, Сен Сюлышс или Сен Жермен-де-пре, которая извне мне кажется такой прекрасной. Я не был способен на это, во мне всегда пробуждалось какое-то сопротивление, и даже в колледже я отказывался принимать участие в общих играх и из-за этого у меня была плохая репутация; я инстинктивно держался вдали от стада. Да, бью себя в грудь и признаю, что одиночеством в стаде овечек Христовых я обязан только самому себе.

Однако, если я выхожу за пределы заколдованного ' и почти непреодолимого круга, который очертил вокруг меня мой собственный характер и который обрекает меня, хотя я и христианин, на одинокую старость и смерть, я вижу, констатирую, познаю на опыте, что это стадо верных в действительности является стадом одиноких людей, собранных вместе, и не только одиноких, но и испытывающих взаимную неприязнь и даже враждебность. То, во что я верю, не является непременно источником утешения. То, во что я верю, и то, что я знаю, относится к непонятной тайне.

Как же так... Мы верим в одного и того же Христа, участвуем в одном и том же преломлении Хлеба

46

Жизни. И так чужды друг другу, так чужды, словно мы теснимся в автобусе, а не стоим рядом на коленях у престола Господня. И если бы это хоть ограничивалось чувством взаимной отчужденности. Однако, как часто мы бываем противниками, причем доходим чуть ли не до насилия, до ненависти, до преступления. То же крещение, та же самая Евхаристия не способствуют уменьшению хотя бы на миллиметр пропасти, разделяющей нас. И тут-то, во что я верю, мучительно сталкивается с тем, что я вижу и переживаю.

Такое противопоставление издавна существовало в Церкви среди людей с различными умонастроениями, чьи противоположные стремления, однако, не противоречат друг другу. Устремления одних и других можно выразить, в двух словах, очень кратко определяющих их сущность: существует депозит (то, что отдано на хранение) и существует миссия.

Есть истина, данная нам в Откровении, выраженная в словах «Символа веры» и закрепленная в догматах, вверенная попечению Церкви, и есть Благая Весть, которую надо распространять среди всех на-( родов.

Мы отлично это знаем. Все мы, сколько нас здесь есть, если мы действительно принадлежим Христу и включены в католическую, апостольскую, римскую Церковь, все мы склоняемся к тому или другому направлению: крайне правое крыло — это суровые бо гословы, воинствующие в своей ортодоксальности; они хранят залог Откровения в запечатанном сосуде и хотят только одного — передать его в том виде, в каком они его получили, а следовательно, уберечь его от всякого искажения. Эти люди по своей натуре несомненно недоверчивы и неприязненно настроены, ко всему, что пытаются осуществить люди противоположного направления, проникшиеся не столько стремлением уберечь, сколько идеей своей миссии —

47

распространением Благой Вести. Эти люди придают меньшее значение определениям, традициям и обычаям, которым время придало величие, но они верят, что каждая эпоха, а наша, может быть, больше чем другие, ждет Благой Вести и жаждет ее услышать. Таким образом, в самом лоне Церкви, сторонники хранения 'депозита4 противопоставляют себя сторонникам провозглашения Благой Вести.

Однако, я не думаю, что суть проблемы заключается в этом противопоставлении. Оба направления правильны и оба соответствуют миссии видимой Церкви. Откуда же берется этот соблазн? Он ведь существует. И я не собираюсь этого отрицать.

Да, мы должны иметь мужество признать существование противоложных точек зрения и даже непреодолимой враждебности, настраивающей одних против других (я не говорю о христианах разных исповеданий, я говорю о католиках). Я не имею в виду богословские споры, я думаю только об их политическом аспекте. Потому что в действительности та или иная позиция богословов связана с определенными политическими взглядами.

Бывает так, что какой-нибудь верующий благочестивый человек кажется мне тем более близким, чем больше он отдален от моей Церкви. Но это только с виду кажется парадоксальным. Когда я имею дело с мусульманином или евреем, если они благочестивы, я наперед знаю, раньше даже чем тот заговорит, что нас разделяет. Пропасть, лежащая между нами, мне уже как-то знакома. Ничто не застигнет меня врасплох. Зато каждый раз, когда это случается, меня поражает и восхищает какое-нибудь невзначай брошенное слово преклонения, которое мне знакомо, молитва, которая могла бы вылиться из моего сердца, любовь к Отцу Небесному, а иногда (и даже у некоторых евреев) влечение ко Христу.

48

При таких, увы, редких встречах с истинным израильтянином или мусульманским мистиком мне приходит в голову мысль о многих обителях в доме Отца. То, что я чувствую к какому-нибудь сыну Израиля или сыну Пророка, я, разумеется, чувствую еще сильнее к христианам других вероисповеданий, живущих, однако, Христом, к отделенным от нас братьям, имеющим живую веру, и к душам некоторых людей, не принадлежащих ни к какому определенному вероисповеданию (таких, напр., как Симона Вейль) и живущих как-бы на периферии Церкви; свет, который их пронизывает и который они отражают, светит для меня особенно ярко, может быть потому, что он не выражается в традиционных формулах. Благодать является здесь как-бы в «сыром» виде, помимо средств, которыми она обычно нам сообщается. Это подобно тому, как если бы мы вдруг узнали, что чужие люди знают и любят, как и мы, какой-то далекий уголок леса, где мы любим бродить в одиночестве. И нас удивляет, что они пришли туда другими дорогами, о которых мы не имеем никакого понятия.

Последний же предел, у которого сходятся все стремящиеся к созерцанию, познав ту же темную ночь, через которую прошел св. Хуан де ла Крус[8], как бы далеки ни были их исходные точки, дает мне меньше пищи для размышлений, чем эти встречи на полпути с инославными братьями всех рас и исповеданий, а иной раз и с объявляющими себя атеистами, даже воинствующими, которые не связывая этого ни с какой выгодой для себя, все же ищут Царство Бо-жие и правду Его: в них я вижу все признаки любви Христа, им неведомого.

Такова особенность моего душевного склада,—я чувствую себя тем ближе к верующему человеку, чем дальше он находится от видимой Церкви, к которой я принадлежу. Это, конечно, таит в себе опасность;