Борис Романов - Дипломатическое развязывание русско-японской войны 1904-1905 годов
Американцы, как мы видели, еще и в прошлый раз поинтересовались, указали ли тогда японцы срок для ответа. Теперь и Лэнсдоун спросил Гаяси (14 января, принимая его сообщение об уже свершившемся факте и о том, что Япония "примет меры для защиты своих интересов, если ответ не будет дан в разумный срок"): что они разумеют под "разумным сроком"? Гаяси ответил: "В крайнем случае будет дано около двух недель". Но только об этом и спросил Лэнсдоун +63. Только это и надо было знать в Лондоне в виду неизбежно предстоявшего дипломатического турнира с Парижем и Петербургом.
За истекшую до ультиматума неделю (6 - 13 января) ни Лондон, ни Вашингтон нисколько уже не заботили Гаяси. Но для дипломатии войны в эту неделю предметом заботы оставались еще Берлин и само Токио. В Токио "русофильская" группа Ито, приобщенная к "правительственным совещаниям", играла в них роль хотя и лояльной, но все же оппозиции. В Берлине послом был ее заложник, сын Ито, на которого Вильгельм 11 жаловался, что он "погрузился в полное молчание" +64. Между тем, до Гаяси дошел слух, будто Розен, передавая свой ответ Комуре, "намекнул, что в случае войны Россия может рассчитывать на поддержку Германии". Гаяси теперь (8 января) просил своего германского конфидента в Лондоне Экардштейна устроить так, чтобы германский посол в Токио "сделал там заявление о германском нейтралитете": "нынешний японский кабинет хочет войны, ибо иначе Япония упустит последний случай", а Комура опасается, что Берлин "неверно информирован о положении вещей" (сыном Ито). Намеки Розена "могли бы ослабить положение воинственного японского кабинета" +65. Берлин, разумеется, не надо было упрашивать, и уже 12 января Гаяси похвалялся тому же Экардштейну, что "после официальных заявлений Германии и США о строгом нейтралитете, а США даже о благожелательном нейтралитете, японское правительство ускорило елико возможно свои военные приготовления, и в течение 2 недель, весьма вероятно, более 100 000 войска будет расположено в Корее" +66. Значит, Берлин не подвел и мгновенно поддержал "воинственный" токийский кабинет. Оставалось - Токио. Но для Токио из Лондона Гаяси ничего больше сделать не мог: никакие лондонские аргументы не были действительны для группы Ито, именно в Лондоне видевшего главную пружину войны. Для Токио в эту же неделю (6 - 13 января) поработал в Петербурге Курино.
Не знаем, сам ли Курино искал свидания с Безобразовым, или тот по своей собственной инициативе влетел в японское посольство в Петербурге, не знаем также, что именно наболтал он там об истинной "политике русского правительства", но это было несомненно что-нибудь в стиле теории "концессии на Ялу" как "заслоне" против японцев, сказанное в защиту русского пункта о "нейтральной зоне": так поняли его в Токио +67. Это был "корейский" аргумент, которым можно было бы воздействовать на Ито как на представителя корейской малой программы. Но в данный момент этого было уже мало: "вокруг царя и Алексеева" шла ведь борьба, и русский ответ от 6 января давал знать, что "военная партия потерпела поражение" и что дипломатический рычаг перешел в руки Ламсдорфа. Обращаться к Ламсдорфу Курино было совершенно бесполезно: из этого многоопытного старого дипломата ничего острого и возбуждающего для внутреннего употребления в Токио не извлечешь. И Курино 11 января обратился за глубокие кулисы - к Витте за "частным интервью". Тот согласился - и оказалось, что это была истинная находка.
Витте заговорил с Курино как "простой наблюдатель", ибо "оба министра (он и Ламсдорф) полностью побеждены". "С этой точки зрения он может сказать, что вопрос сейчас в борьбе силы и упорства между обеими нациями. Он не придает никакой реальной или практической цены писаным, или устным заверениям и договорам. Заверения самого торжественного свойства были даны Россией. С тех пор обстоятельства переменились, а с переменой обстоятельств изменилась также и политика России. Это есть закон и это всегда будет законом. Вопрос не в том, что Россия или любая другая держава обязана делать по существующим обязательствам, а в том, что каждая держава может делать сообразно с силой, какой может располагать эта держава в данный момент. Теперь Япония не может до конца соперничать с Россией ни в отношении военных, ни морских, ни в отношении финансовых ресурсов. Предстоящее состязание будет благоприятно для России. Было бы неумно Японии верить в договоры или обязательства, которые будут связывать только на то время, пока баланс сил остается одинаковым. Когда Россия достигнет точки, где ее силы будут превосходить силы Японии, она приступит к защите своих собственных интересов сообразно с ее собственными идеями. Поэтому не очень-то выгодно Японии располагаться в Корее под предложенной защитой договоров. Япония должна удовольствоваться границей, которой Россия не может переступить, - это море. Что касается ее коммерческих интересов, они будут столь же хорошо или дурно обеспечены, как и ее интересы, какие у нее есть во Владивостоке и Сибири, где живет и благоденствует много японцев" (курсив мой. - Б.Р.).
Английский посол, получивший этот "меморандум об интервью с Витте" от Курино и пославший его в Лондон дипломатической вализой, нашел его "очень интересным" и обратил "специальное внимание" Лэнсдоуна на "открытые высказывания Витте о полезности договорных обязательств". Нечего и говорить, с каким торжеством могли предъявить такой документ (который Курино несомненно передал в Токио тотчас же телеграфом) Ямагата или Кацура в совете Генро, и невозможно себе представить, что тут мог еще возразить Ито. По существу тут не было ничего нового ни для кого, и, может быть, даже для Ито. Но в данную минуту этот сенсационный, разоблачительный для "мирной" "партии Витте" документ тактически должен был до конца разоружить токийскую оппозицию. Во всяком случае, японский ультиматум 13 января, последовавший через 2 дня после откровений Витте, свидетельствовал, что "воинственный японский кабинет" полностью завладел "положением" +68.
Японский ультиматум в виде "вербальной ноты" был составлен в "вежливой" форме и "примирительном духе" и, разумеется, не содержал указания на срок. О сроке знали (и молчали) в Лондоне, Берлине, Вашингтоне. Ни Петербург, ни Париж не сделали и попытки узнать. Делькассэ развил бурную энергию для выработки согласительной формулы, и Ламсдорф просил его изобретать формулировки то для одного, то для другого пункта, обсужденных ими по существу. Ламсдорф забросил свою переписку с Порт-Артуром и Токио и ориентировался только на Париж ("Париж это все"), который казался ему самой надежной связью и с Лондоном и с Токио. Роль Гаяси в Лондоне свелась теперь к бдительной охране своих дипломатических завоеваний от какого-либо вмешательства или посредничества; роль Курино в Петербурге - к официальным запросам, когда же будет ответ и к регистрации в петербургском дипломатическом кругу в "примирительном" духе то оптимистических, то пессимистических своих настроений.
Главная роль перешла к Мотоно в Париже. В эти оставшиеся до развязки две недели он охотно обсуждал в обнадеживавшем Делькассэ духе всяческие варианты, выдвигавшиеся для изменения ("окончательных"!) японских условий, как материал для посреднического выступления третьих держав, а к 27 января кончил тем, что заявил Делькассэ, что "Япония ни в коей мере не расположена принять посредничество", оставив, однако, противников под впечатлением, что непосредственная дальнейшая дискуссия с Токио еще возможна +69. Запутываясь в дипломатической паутине парижских переговоров, чтобы как-нибудь позолотить вторую пилюлю для Николая, и "сознавая все ухудшение, какое причиняют кризису длительные отсрочки", Ламсдорф не предполагал проявлять "спешку, по примеру Комуры", считая "необходимым" знать результат "бесед" и "оценки" самого Делькассэ (16 января); Ламсдорф "мог сформулировать свой ответ" только тогда, когда Делькассэ ему скажет, "в какой мере достоверно, что японское правительство готово войти в соглашение" (18 января), когда он, Ламсдорф, узнает, что Мотоно "действительно говорит от имени своего правительства" (20 января). Он все ждал (22 января), "не считает ли Делькассэ уместным, не произнося, конечно, громких слов, вызвать токийский кабинет на какие-нибудь инструкции, уполномочивающие Мотоно сообщить ему намерения японского правительства" +70. Что Мотоно, наконец, отказался от посредничества (27 января), тоже так и не было сообщено Ламсдорфу. Теперь, когда материал для составления русского ответа уже накопился, - оставалось получить согласие Николая и затем "послать его" Делькассэ и "совместно изучить его редакцию" (24 января). На смену Мотоно Делькассэ, ведший параллельно разговоры и в Лондоне, подставил теперь Ламсдорфу Лэнсдоуна: "в подходящий момент он (Делькассэ) снова будет действовать на Лэнсдоуна, чтобы его вмешательство в Токио активно работало в пользу мира, когдарусский ответ дойдет до японского правительства" (25 января) +71. Пока говорил Мотоно (а что он говорил по точной указке из Токио, уверены были оба, Делькассэ и Ламсдорф) , две недели, день за днем, таяли незаметно. Но говорил и Лэнсдоун - и это создавало новые паузы.
