Оливье Клеман - Оливье Клеман Беседы с патриархом Афинагором
«Центральное» место Иерусалима оказывается тем самым более изначальным и всеобщим. В Иерусалиме Авраам встретил Мельхиседека, священника Бога Всевышнего, таинственное изображение Слова, присутствующего во всех народах, во всех религиях. Наконец иудейское предание доносит до нас, что на Голгофе, т. е. на «лобном месте» был погребен череп Адама. Это предание воспроизводится в христианской иконографии Креста: кровь, истекшая из пронзенного бока Иисуса, излившись на череп первого Адама, возвращает его к жизни. Крест — это новое древо жизни, окончательное выявление оси мира.
Таким образом, первый архетип, пробуждаемый встречей в Иерусалиме, это архетип центра, связанный библейским откровением с упованием на преображение истории и всего мира.
Веками Запад испытывал мощное влияние этого центра. Только в XVI веке в католическом сознании Рим по своему значению возвышается над Иерусалимом, и Игнатии Лойола, отказавшись от плана путешествия в Святую Землю, посвящает себя непосредственному служению папе. Однако на Западе приверженность одних к Риму оплачивается уходом других. Секрет единства остается в Иерусалиме.
Поток паломников с Запада в Святую Землю достиг своего апогея в конце XI века, когда паломничество превратилось в Крестовый поход. В изначальном своем порыве крестовый поход — это гигантское движение, где тесно переплетены, оплодотворяя друг друга, псе возможности будущего: Церковь сакраментальная и иерархическая образует собой почву для мощных пророческих движений, во главе которых нередко стоят миряне, и для широкого, почти революционного напора евангельского пауперизма. Затем все распадается. Из иерархической Церкви пророчество уходит в Реформу, а евангельский пауперизм — в разновидности современного социализма… В то же время Восток стремится к тому, чтобы свободу пророков и ревность праведников укоренить в сакраментальном теле Христовом. Но Запад, даже и тогда, когда был способен к восприятию Иоаннова света, искал встречи с Востоком только для того, чтобы завоевать его. В этом смысле паломничество Павла VI знаменует собой конец крестовых походов, конец определенного западного империализма, пусть и духовного. Это жест смирения и исправления. Но в западной душе ностальгия по центру повела далее — к примирению Церкви с пророками и бедняками — не через отказ от глубины жизни, но через еще большее углубление ее. Уже те, кто следил за ходом работ Собора, заметили, что выступления Максима IV были отмечены этим двойным смыслом — открытости и глубины. И вот рядом с Павлом VI возник высокий силуэт Афинагора I.
Сегодняшний человек не обладает более центром, где он был бы одновременно самим собою и в общении с другими; где он находил бы судьбу, преображающую течение времени в созревание, а смерть в метаморфозу. Поэтому старость больше не имеет для него смысла. Она просто угасание, которое как бы пятясь, продвигает к смерти, пародируя молодость в одиночестве, доходящем до эфтаназии, которая низвергает в ничто. Однако, в плененной душе человека к теме центра и осмысления прибавляется тема «мудрой старости», где полностью развитая жизнь умиротворяется и очищается, где отцовство становится бескорыстным и освобождающим. Юнг показал важность первообразов «мудрого старца» и «старого мудреца» в коллективном подсознании. Можно сказать, что Патриарх Афинагор во время Иерусалимской встречи воплотил этот первообраз для западных толп, так глубоко осиротевших. Сам он, не зная того, был носителем всей восточной традиции «прекрасных старцев», калогерой, старцев, полных духовной красоты, которая проясняет лоб, смягчает лицо и придает взору молодость. Апостол Иоанн, бывший самым молодым, стал самым старым из Апостолов. Он вероятно является первым из тех старцев, в которых мудрость превращается в красоту. Род духоносцев и провидцев, род великих епископов, которые были отцами для своего народа, отблесками божественного отцовства, начало, которое позволяет существовать в жертвенности, род великих епископов, прототипом которых мог бы быть святитель Николай, бесчисленные иконы которого запечатлены в православной душе.
Быть восточным патриархом и называться Афинагором. Библейская это реминисценция или нет, само слово патриарх указывает на достойное отцовство, на изначальное отцовство, именно то, которое сегодняшний человек игнорирует или ненавидит. Восток и Константинополь вызывают в глубинных грезах западной души все, что превосходит рациональное и утилитарное человечество: от плотской посюсторонности до мистической потусторонности. Наконец, Афинагор — имя которого напоминает богиню мудрости Афину, приводит к первообразу «старого мудреца» восточного типа. Таким образом осуществилось в понятии многих зрителей как бы отождествление старого патриарха с таинственным и целостным образом Божиим, путь к которому казался потерянным.
Вглядимся внимательнее — как умеет смотреть подсознательное — в эту «сизигию», составленную папой и патриархом. Прежде всего их двое, соединенных имеете, и это может означать (если говорить языком символов), что в «центре мира» находится лобзание мира, т. е. любовь. В «центре мира», в глубине вещей лежит не процесс технического завоевания земли, как этого хочет Маркс, не слепое либидо, ищущее лишь своего удовлетворения, как говорит Фрейд, не стяжание власти на фоне небытия, как учит Ницше, не безжалостная победа смерти, как знают все и в то же время не хотят знать. Нет, в «центре мира» лежит любовь и вечность.
Посмотрим теперь на каждого из этих людей. Лицо папы тонко высечено, выбрито, отчеканено. Он соткан из воли, ясности разума. Это лицо дневное, отвергшее ночь, поборовшее ее: следы ее присутствия можно заметить лишь в плотности рта — лицо, которое свидетельствует о глубине исключительной ясностью глаз. Этот человек сознательно отдается служению Богу. Но за этим сознанием и служением стоит чувство долга, которое не дается без боя.
Лицо патриарха отличается не то чтобы неопределенностью, но в нем как будто нет четких границ, о чем говорит белизна его бороды и длинные, скромно заплетенные волосы. Через это лицо говорит не противопоставление и не ликование, оно светится изнутри. День и ночь гармонизированы в нем. Светлой бороде (которая когда–то была очень черной) соответствуют большие ночные глаза, несущие в себе каком то невидимый свет. Можно предположить, что этому человеку нечего желать (или скорее в нем нет желания воли, столь присущего Западу) — ему достаточно лишь быть. Сознание и подсознательное в нем сообщаются друг с другом, возникает объединяющий «образ»; этого человека посещают сны, которые снятся детям, животным, растениям, ибо он причастен той безмерной и незримо текущей жизни, которая выражает себя в молитвенном созерцании, питающем его.
Папа отточен, хрупок, невысок. Его движения живы, стремительны. Он часто подымает руки для благословения или хвалы.
Патриарх высок, на нем черный подрясник с широкими свободными рукавами, но сам он совершение прям. В нем есть неподвижность дерева.
Папа символизирует разум и волю Запада.
Патриарх символизирует онтологическую мудрости Востока. ¦Первый мыслит и опять–таки мыслит противопоаЯ тавлениями.
Второй ощущает и тем самым мыслит целостно. '¦
Первый — это я — настороженное, структурированное, воспитанное на добротной гуманистической культуре; это я, обращенное к Богу в патетическом напряжении, подстегивающем его сознание и волю.
Второй — это себя долго колеблющееся и нередко двойственное, которое, сосредоточившись, дает свету Божию проникнуть в глубины жизни и космоса. Не тянущийся к Богу, но мирно насыщенный Его присутствием.
Папа знает, что он — первый. Патриарх без слов приемлет, по крайней мере в традиционном смысле, это притязание. Но он выше, старше, его обнимающие руки подобны темным крыльям, он выражает то, что нежит в глубине.
Один не может обойтись без другого.
Снятие aнaфем
«Будущее — в руках Божиих», — сказал патриарх п еле своего возвращения из Иерусалима.
Вслед за тем Стамбул посетил мелкитский патриарх Максим IV. Афинагор уже встречался с ним во время паломничества в Иерусалим. И тот, несмотря на свой преклонный возраст — тогда ему было восемьдесят шесть лет — решил нанести ответный визит.
Греческая мелкитская Церковь возникла в эпоху, когда Рим стремился присоединить к себе куски христианского Востока. В начале XVIII века часть духовенства и мирян Антиохийского патриархата приняли унию и с согласия Рима образовала новый патриархат.
С той поры отношения между «православными» м «униатами» оставались откровенно плохими. Так было до тех пор, пока Максим IV не положил конец латинизации умов под «восточными формами», став инициатором бескорыстного сотрудничества с Православием. При нем мелкитская Церковь в лоне католицизма сделалась носительницей духовного и церковного предания Востока.
