Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене
— Это прекрасный человек! — воскликнул он, — я говорил ему всегда — церковь не место для политической проповеди. Всегда! Но он не слушал. Значит, неубедительно говорил. Я виноват. Никак не выберусь в Москву. Надо утешить его. Он прекрасный человек…
Я заметил, что некоторые атеисты, не все, но некоторые, при подобных обстоятельствах держались более стойко.
— Да, — согласился отец Александр, — так бывает. У атеиста, если он при этом честный человек, вырабатывается за жизнь огромная практика опоры на самого себя.
Религиозный человек, и это доказывает история, не раз проявлял чудеса стойкости. Но человек есть человек со всеми его слабостями. Бывает, в трудные минуты верующий вдруг утрачивает связь с Богом. Телефон не соединяет с небом. Бывают такие минуты и дни. И тут религиозный человек делается слабее атеиста: у него нет привычки опираться на самого себя. Он силён, пока связан с Богом…
Разговор зашёл о литературе. Далеко не со всеми его мыслями я мог согласиться, но то, что он говорил, было интересно, неординарно, самобытно, прочувствованно. Как всегда, речь зашла о Солженицыне. Я сказал, что Солженицын при всех своих огромных достоинствах, видимо, писатель без воображения. Когда он писал о лично пережитом или о том, что было близко его личному опыту, он был велик. А когда стал писать о том, чего лично не знал, это потребовало большого писательского воображения, и талант его потускнел.
Отец Александр круто не согласился:
— Что вы! Что вы! Я знал Александра Исаевича. Это был интереснейший собеседник. У него была редкая фантазия!
Я не стал спорить на тему о том, что бурная фантазия интересного собеседника и воображение писателя это не одно и то же.
Помню ещё разговор о «Мастере и Маргарите» Булгакова. Высоко оценив роман, отец Александр сказал:
— Иешуа, конечно, не Христос. Просто Булгакову нужен был оппонент Пилату. В булгаковском Иешуа нет поэтического таинства Богочеловека. Он просто умный и очень добрый человек. Когда он по жестам и гримасам Пилата угадывает его мысли, то несколько комичен, как библейский Шерлок Холмс. Судя по прекрасным воспоминаниям Виталия Виленкина, который имел счастье слышать чтение многих глав романа в исполнении самого Булгакова, автор надеялся, что роман будет опубликован. Возможно, по этой причине он отстранился от мистической сущности своего героя.
Отца Александра попросили рассказать об Иуде. И это была великолепная лекция[39].
Он начал с того, что сам интерес к Иуде невольно укрупняет фигуру этого достаточно банального человека. По словам отца Александра, предательству Иуды предшествовало разочарование в Учителе. Он примкнул к делу Христа, надеясь пожать из него вполне земные плоды. Был момент, когда учение Христа приобрело такую популярность, что он мог без особого труда взять в свои руки власть над Иудеей. Но Христос действительно не стремился к земной власти, и Иуда, видимо, решил, что это полоумный юродивый. И потом, когда схлынула популярность Христа и отречься от него стало выгодно, он его предал. (И, возможно, отомстил за поруганную мечту быть одним из советников царя Иудеи — это, впрочем, я добавляю от себя).
Как‑то часов в девять вечера отец Александр стал собираться. Оказывается, один его прихожанин впал в уныние: надо зайти к нему и подбодрить.
Конечно, уговаривали остаться, но это было бесполезно. Уходя в дождливую, ветреную ночь, отец Александр быстро и весело одевался, как мы с вами раздеваемся, приходя в дом, где нас ждёт дружеское застолье. Когда он ушёл, осталось чувство тревоги…
В другой раз, шли к нему домой. От электрички до дома минут пятнадцать ходу. Но прошло много времени, пока мы добрались. Несколько раз по дороге его останавливали прихожанки. Издали окликнув, почти подбегали к нему и начинали говорить о своих домашних неурядицах. Я отходил, чтобы не смущать этих женщин. Успел услышать, как одна жаловалась, что муж опять запил.
Я ждал в сторонке, дивясь его великому терпению. И это ведь каждый день: служба в церкви, помощь прихожанам в любое время, последние два года лекции и всегда работа над книгами, написанными (когда? где?) — втайне от полиции — хотя в них никогда никакой политики не было. Впрочем, было нечто большее, чем всякая политика. Было нескрываемое экуменическое мировоззрение. Была слава Великому Сеятелю, цветению жизни, бессмертию духа.
… Он был светом нашей Родины и для нашей Родины. И его за этот свет убили. Какой силы свет, нам ещё предстоит узнать и понять по–настоящему. Будущее покажет. А если вновь мрак накроет нашу страну, то мы уже будем знать: откуда пришёл мрак, оттуда шло и убийство.
Ф. Искандер, писатель,
Москва
Часть третья
Миссионер для племени интеллигентов.
(С. Аверинцев)
По правде говоря, я сомневаюсь в своём праве говорить о незабвенном о. Александре Мене. Люди, лучше его знавшие, принадлежавшие к его пастве, могут сказать о нём куда больше, живее, конкретнее.
Встречи с ним всегда бывали для меня радостью, но их за всю жизнь наберётся немного. И все же надеюсь, что самое главное можно было увидеть и на расстоянии. У меня одно преимущество: я немолодой человек и живо помню время, когда он начинал.
«Вот, вышел сеятель сеять».
Чтобы трезво и точно, не впадая в гиперболы, но ничего не умаляя, оценить масштаб и характер его жизненного дела, чтобы не исказить пропорций и не сместить акцентов, необходимо держать в памяти, в какой час вышел на труд этот Сеятель. «Рано до звезды», — как сказано у Пушкина.
Кто не жил в те годы, лишь с большим усилием может вообразить атмосферу рубежа пятидесятых и шестидесятых.
Ведь семидесятые, каковы бы они ни были, — совершенно иной сюжет: тут уже сложился самиздат, и хотя бы в столицах каждый желающий уважать себя интеллигент, если не шёл в неофиты, то, по крайней мере, симпатизировал таковым и старался поддерживать разговоры на религиозно–философские темы; если верующих сажали в психушки, это служило к вящему позору сажавших, но не к дискредитации веры. А раньше, при Хрущеве, всё было иначе, и верующий впрямь выглядел в глазах соотечественников безумцем. Смертельная, нечеловеческая усталость после едва–едва отошедших в прошлое сталинских десятилетий— и одновременно бодрое обретение второго дыхания все той же идеологией, «возвращение к ленинским нормам»: борода Фиделя Кастро, бригантинно-целинная комсомольская романтика — и заново рассвирепевший, набравший новую прыть атеизм.
О, конечно, не все ценности были утрачены. Среди нас ходили люди, каких уже нет нынче. Доживали свой земной век соблюдшие верность среди всеобщего отступничества, «претерпевшие до конца», не отклонившие от себя, как сказано у Аюлатовой, ни единого удара. Но они именно доживали свой век — как, собственно, и было рассчитано: вот доживут, вот вымрут, и ни веры, ни верности не останется.
Старики и старушки, ходячие анахронизмы. Да, вокруг таких собирались и молодые, но ещё в страшно малом числе, каждая душа наперечёт. Да, на огромной глубине народной души всколыхнулась память о вере ещё в годы войны; однако то была смутная глубина, душевные недра чуть ли не за порогом слова и сознания. Да, были светильники, не угасшие и под спудом, они оставались. Был подвиг, подвиг молитвенный, подвиг страдания. Были прекрасные духовные руководители для очень сплочённого, но неизбежно замкнутого, всё более немноголюдного круга верных. Но миссионерство, но проповедь, расширяющая круг своего воздействия, обращающаяся к обществу, каково оно есть, к выпускникам школ и вузов, — помилуйте, о чём вы говорите?.. Вы что, не понимаете, что этого не может быть, просто пОтому, что этого быть не может?..
Все вокруг согласились, что невозможное невозможно. Это было так ясно. Этому выучил страшный опыт.
И вот один человек отказался принять невозможность невозможного.
Перед ним были советские люди — какие есть. Специально интеллигенция, образованщина, как ни назови: не в словах дело. На каком острове, на каких неведомых широтах и долготах, какой миссионер находил племя, столь неподготовленное к восприятию христианского благовестия? И все же это были люди — по вере христианской носители образа Божия, хотя бы тысячекратно искажённого — за которых, согласно тому же вероучению, Господь пролил Свою кровь на кресте; люди, каждый из которых сотворён для вечности. Интеллигент не лучше никого другого, может быть, хуже; но он не меньше никого другого нуждается в спасении. И это особое племя — со своими особенностями, своими предрассудками, своим языком. Можно поморщиться: «образованщина». Миссионеру, однако, этого права не дано; он должен любить племя, среди которого трудится, жить его жизнью, говорить с ним на его наречии, считаться с его особенностями — шаг за шагом, с азов одолевая его страшную отчуждённость от христианской традиции.
