Андрей Десницкий - В поисках смысла (сборник)
Очень созвучно это и нашему времени, правда? Вот и встает вопрос: а как тут быть, что делать (уж не будем про «кто виноват»)? В чем она, христианская жизнь периода застоя? В том ли, чтобы неукоснительно поститься-молиться и повторять затверженные с детства слова? Или в том, чтобы напрячь свой пытливый ум, всё переосмыслить, найти новые решения и убедить всех в их правильности? Или же в том, чтобы взять потихонечку власть в свои руки и уж тогда силой исправить все недостатки, загнать страну железной рукой в новое счастье?
В фильме «Раскол» один из главных героев — это мальчик, которого юный царь встречает случайно по дороге на богомолье. Потом этот мальчик вырастет и будет строить Никону монастыри и воевать с поляками за царя, будет спасаться от новопечатных ересей на Соловках и охранять заключенного в яму Аввакума… Живет этот человек вроде бы как придется, меняет своих начальников, а с ними и перстосложение, в зависимости от случая — а в самом конце фильма произносит банальнейшую житейскую мудрость о том, как должно себя вести человеку, стоящему у кормила власти (и тут самое время напомнить, что «кормило» — однокоренное к слову «кормщик» на корабле, а вовсе не к слову «кормиться», как его нередко понимают). Вот и еще один образ простого русского мужика, «маленького человека», который ко всему приспособится, всё вынесет — и в результате переживет и консерваторов, и реформаторов, и даже найдет, что сказать им напоследок. Не потому, что как-то по-особенному мудр, а потому, что жизнь — она всегда богаче любых теорий.
В «Жаре» такого единого героя нет. Но есть множество самых разных лиц: безымянные прохожие на улице, пожарники в горящем лесу, слушатели на квартирной встрече с митрополитом Антонием. И понимаешь: ну да, как книги правил и монастыри строил не лично Никон, а тысячи безвестных мужиков, точно так же и Церковь, которая у нас есть сейчас, устроилась трудами самых разных людей, обратившихся к вере именно тогда, в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века, и тех, кого они потом в нее привели. Кто, например, стоял у истоков Свято-Тихоновского православного университета? Тот самый доктор геолого-минералогических наук и священник Глеб Каледа, с рассказа о котором начинается фильм, и его товарищи и единомышленники. Это если говорить о консерваторах — но кто тогда наши церковные либералы? Принято отвечать: ученики отца Александра Меня, который служил точно в те же годы.
Можно, конечно, долго рассуждать о том, что нынешние либералы и нынешние консерваторы — совсем не то же самое, что отцы Глеб и Александр, что не обошлось тут и без «профессиональных духовных детей» лейтенанта Шмидта, простите, протоиерея такого-то. Всё это верно. Но верно и другое: наша церковная жизнь есть прямое порождение тех самых глубинных процессов, которые свершались за советским занавесом, и ее просто невозможно понять вне их контекста.
Сегодня приходящим в Церковь людям может показаться, что она всегда была такой, существовала в законченном виде последние несколько столетий по меньшей мере. Даже в отношении обрядов и обычаев это не вполне верно, но ими жизнь Церкви не ограничивается. Был период советских гонений, когда то расстреливали и ссылали, то позволяли служить, то закрывали храмы, то снова позволяли — но никогда не разрешали свободно говорить о своей вере, не позволяли действовать по ней. Закройся там у себя в комнате и молись-постись, если хочется, ну в храм сходи на праздник (если ты не партиец и не комсомолец, конечно) — и это всё. А что делать, если христианство для тебя — прежде всего образ жизни и сокровищница смыслов, а не система обрядов? Люди, о которых рассказывает «Жара», предложили свои ответы на эти вопросы и поделились ими с окружающими.
И снова про «Церковь и интеллигенцию», — слышу я вздох. Ну сколько можно! Нет такой проблемы: кто хочет, тот живет церковной жизнью, а вольному воля. Но те, кто рассуждает подобным образом, забывают, откуда взялась у нас эта самая церковная жизнь. Давно ушли в прошлое те времена, когда к вере приучали с младенчества, как приучали к крестьянскому труду — и даже не к вере, к скорее к ее внешним проявлениям, к кодексу бытового православия. Сегодняшние прихожане в 999 случаях из 1000 не от бабушки с дедушкой научились лоб крестить и молитвы читать, они пришли в храм потому, что им открылись некие важные для них смыслы, они прочитали важные для них тексты. А там, где заходит речь о смыслах и текстах, естественно говорить об образованном сословии, призванном эти смыслы и тексты порождать, сберегать и передавать другим. Точно так же обсуждать виды на урожай не получится, если не иметь при этом в виду крестьян, уж какие они ни есть. В наше время и в нашей стране образованное сословие принято называть интеллигенцией; имя можно придумать и другое, но суть от этого не изменится. Когда рухнул коммунизм и возникшую пустоту заполнили, среди прочего, христианские смыслы, то они взялись не из воздуха — их сберегали по преимуществу те, кого с известной долей условности можно назвать христианской интеллигенцией. Кто хочет понять, откуда мы такие взялись, должен оглянуться на нашу историю.
И к «Расколу» это относится в полной мере. И никоновские реформы, и сопротивление им родились из одного и того же кружка «боголюбцев», образованных и искренне верующих людей, которым небезразлично было будущее России и ее Церкви. Только они его несколько по-разному понимали и не смогли меж собой договориться. Сегодня среди христианской интеллигенции тоже нет единодушия по ключевым вопросам, и выглядит эта история очень серьезным предупреждением. Минуло более трех веков, забылась острота былых дискуссий — а раскол так и не преодолен. Только ли потому, что существует лишь один правильный способ осенять себя крестным знамением, только один правильный обряд? Видимо, не в этом дело. Как в глухие брежневские года люди напряженно искали христианский жизненный путь в нехристианском окружении, старались выйти за строгие рамки обряда и воцерковить всю свою жизнь — так и в эпоху тишайшего царя задавались они вопросом о соотношении веры и обряда, внешнего единства и личной свободы, традиционности и вселенскости.
Да и не все ли русские споры оттуда? Так оно потом и пойдет: птенцы гнезда петрова и бояре, дворяне и крестьяне, западники и славянофилы, революционеры и охранители, белые и красные, демократы и коммунисты, модернизаторы и евразийцы, наконец… Чуть ли не на каждой странице наших учебников истории видишь непримиримую борьбу этих лагерей, каждый из которых хочет нашей стране блага, но видит его по-своему, и оппонента принимает за врага, а не брата, пусть и заблудшего. Может быть, и не с раскола началось (прежде него были, например, опричнина и земщина), но церковный раскол XVII века стал самой яркой, самой кровоточащей раной. Он — наша главная метафора, и не случайно Варлам Шаламов, сидевший в сталинских лагерях по обвинению в троцкизме, писал от имени неугомонного протопопа: «Наш спор — о свободе, о праве дышать, о воле Господней вязать и решать».
Не думаю, что с этими словами согласился бы сам Аввакум, но мы сегодня видим суть спора именно так. Принято сочувствовать страдальцам, и хочется видеть в пустозерских узниках поборников личной свободы… а вот читаешь письма протопопа и понимаешь: приди к власти он, крови и гари было бы ничуть не меньше. Вошла в фильм и знаменитая фраза о никонианах из его челобитной царю: «кабы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час». Так и в случае победы декабристов взошла бы над Россией никакая не «Звезда пленительного счастья», а строжайшая диктатура людей, которые точно знали, что надо их стране. Не в том беда, что победили не «наши» — а в том, что одни наши не смогли договориться с другими нашими.
Ни «Жара», ни «Раскол» не пытаются научить нас, кто был тогда прав и как надо теперь. Они показывают, как было, и заставляют задуматься: а что же происходит сейчас, куда же двигаться дальше? Готовых ответов нет, и за это хочется вдвойне и втройне поблагодарить Николая Досталя и Александра Архангельского, а с ними и всех, кто создавал два этих исторических и таких актуальных фильма о нашей Церкви и нашей стране.
70. Так было ли возрождение?
С чего началась свобода вероисповедания в СССР, я помню хорошо. Шел 1988 год, шумно отмечалось тысячелетие крещения Руси… Я служил тогда в армии, и однажды старшина конфисковал у меня карманный Новый Завет. Грозил всяческими карами, передал его замполиту батальона, тот — замполиту полка… А замполит полка запросто вернул его мне, сказал только два слова: «Теперь можно». Старшина был очень удивлен!
Никогда не забуду и это удивительное ощущение от первых литургий в нашем храме в середине девяностых, еще в подвале, из которого и сам выносил вчера носилки с мусором… Всё было временным, зыбким, неустроенным — но Царство Небесное сияло сквозь эту разруху и нищету в каждом жесте и слове, в каждой улыбке. А потом всё постепенно наладилось… но и это ощущение невозможного чуда куда-то отошло, его место занял привычный распорядок. Это тоже естественно, как на смену первым свиданиям приходит проза семейной жизни.
