Поль Брантон - Путешествие в сакральный Египет
Солнце дает свет, от него стремится он к земле. Не стань Солнца, мир охватила бы ужасная тьма, перестал бы созревать урожай на полях, человечество оказалось бы обреченным на голод и вымирание и вскоре полностью исчезло бы с лица земли.
И если это поклонение свету и его источнику — Солнцу — было центральным постулатом религии атлантов, то и в ранней египетской религии оно тоже должно было быть основополагающим. Бог Солнца Ра был первым — отцом и создателем всех прочих богов, Творцом всего сущего, единым и не-сотворенным.
«Хвала тебе, ты — владыка небес, — поется в прекрасном древнем «Гимне Ра, Восходящему на Востоке Неба», — ты идешь по небу с сердцем, исполненным радости. У всех на лицах твои лучи. Приветствуем своего владыку, когда проходишь ты сквозь вечность, ты, чье существо беспредельно».
Но если Сфинкс связан с этой религией Света, значит, он должен быть каким-то образом связан и с Солнцем. Так и есть!
Я повернулся лицом к востоку, где во мраке уже явственно проступала светлая полоса надвигавшегося рассвета, широко разлившаяся над ровным горизонтом. И вдруг меня осенила мысль: золотой диск над головой Сфинкса, явившийся мне в ночном видении. Чтобы проверить свою догадку я наклонился и внимательно посмотрел на свою левую руку, на запястье которой был закреплен мой старый друг и надежный спутник — полевой компас. Сфинкс и в самом деле был обращен точно на восток, и его незрячие глаза были устремлены как раз в ту самую точку на горизонте, из которой Солнце начинало свое каждодневное шествие по небосводу!
Обращенность Сфинкса на восток должна была символизировать возрождение к новой жизни, в то время как царские гробницы Египта, выстроенные на западном берегу Нила, символизировали уходящую жизнь, по аналогии с заходящим светилом. Также как восходящее Солнце со временем достигает зенита, так и человек после воскресения возносится в духовный мир. И также как Солнце проходит сквозь небесные царские врата, чтобы незримо продолжить свой путь ниже линии горизонта, через оба мира проходит человек.
Я вновь повернулся к Сфинксу и продолжил наблюдение. По мере того как отступала ночь, лицо
Сфинкса обретало все большую определенность, а окружавшая его массивная стена все яснее выделялась на фоне песков.
По небу длинными полосами разлилось розоватое сияние; казалось, его исчеркала цветным мелком чья-то невидимая рука. И над горизонтом показался, наконец, краешек восходящего Солнца, окутывая розовой дымкой дальние горы и возвращая привычный вид знакомому египетскому пейзажу.
В семи милях от меня муэдзины Каира уже взобрались на высокие минареты мечетей и, встав на предназначенные для этого круглые площадки, принялись будить последователей Пророка, ибо наступало время первой молитвы.
То же делал и Сфинкс, только беззвучно.
Глядя в профиль на его лицо, я изумлялся теперь безрассудству тех людей, чьи святотатственные пушки отстрелили половину его носа. Какие же мысли носились в голове у Сфинкса, когда эти варвары открыли огонь? Должно быть, сначала — удивление, затем — обида, но, в конце концов, к нему вернулось древнее философское смирение. Египтяне обвиняют в этом варварстве наполеоновских солдат, а французские археологи считают, что это дело рук солдат-мамелюков восемнадцатого столетия, для которых, по их мнению, нос Сфинкса служил мишенью во время учебных стрельб. Но Наполеон ни за что не допустил бы подобного осквернения самого древнего в мире изваяния. Низкорослый корсиканец был слишком великим человеком, слишком большим любителем искусства и слишком ревностным почитателем выдающихся творений древности, чтобы не оценить в полной мере все значение этого каменного стража пустыни. Мамелюки, без сомнения, были не столь щепетильны и к тому же, будучи магометанами, испытывали сильнейшее отвращение ко всякого рода идолам. У одного арабского историка даже упомянут некий фанатичный шейх, пытавшийся в своем ревностном служении Аллаху сломать нос Сфинкса еще в 1379 году. Но правда заключается в том, что разрушение лица статуи началось гораздо раньше, задолго до французов и мамелюков, и последующие столетия всего лишь стали свидетелями его финальной стадии. Со времени падения последних фараонов и до конца девятнадцатого столетия суеверные путешественники не колеблясь пускали в ход зубила и молотки, чтобы отщипнуть себе от Сфинкса какой-нибудь маленький талисман или просто сувенир. Так была уничтожена часть рта скульптуры. В этом повинны путешественники, посещавшие Сфинкса в те времена, когда памятники старины охранялись далеко не так строго, как сейчас, когда гостям уже не позволено делать все, что им вздумается, и египетские власти неусыпно берегут самое древнее произведение монументальной скульптуры на своей земле.
Но не все путешественники вели себя столь варварским образом. Некоторые из них, посетившие это место еще во времена греческих и римских правителей, просто не устояли перед искушением вырезать свои имена на теле Сфинкса или же на одной из стен, окружающих глубокую чашу, в которой он покоится. Внимательный наблюдатель и сейчас еще может разглядеть эти имена и прочесть их. Например, на втором пальце левой задней лапы Сфинкса едва заметно просматривается адресованный ему великолепный сонет. Он настолько слабо различим, что наверняка ускользает от внимания публики, каждодневно любующейся здесь видом гигантской статуи. А ведь под этим сонетом стоит подпись самого Арриана, историка Александра Великого. Эти прекрасные греческие стихи заслуживают того, чтобы быть где-нибудь напечатанными, прежде чем они окончательно исчезнут.
Человек-птица — символ освобожденной человеческой души
«Вечные боги сотворили твое удивительное тело, — примерно так звучит грубый прозаический перевод этих строк, — в заботах своих об этой опаленной зноем земле, на которую бросаешь ты свою благословенную тень. Подобно скалистому острову воздвигли они тебя посреди широкого плато, чьи пески ты удерживаешь. Этот сосед, данный пирамидам богами, — не таков, как Сфинкс Эдипа из Фив, человекоубийца; этот — священный почитатель богини Латоны, благого Осириса страж, величественный предводитель страны Египта, царь небожителей, достигающих самого Солнца, равный Вулкану».
Возможно, самой значительной потерей, понесенной Сфинксом от людского варварства, стала утрата его знаменитой улыбки — той доброй, непостижимой и непроницаемой улыбки, некогда приводившей в изумление многие поколения людей. Еще семьсот лет тому назад процесс разрушения был гораздо менее заметен, и Абдул-Латиф — багдадский врач, философ и путешественник — смог оставить в своих обстоятельных и аккуратных дневниках следующую запись об огромной голове, увиденной им на расстоянии полета стрелы от пирамид: «Ее лицо красиво, а рот имеет благостное выражение». Сия похвала, исходящая от человека, чей труд «О человеческом теле» на протяжении нескольких столетий считался классическим среди арабских народов, безусловно заслуживает внимания. «Один ученый человек спросил меня, что более всего привлекло мое внимание в Египте и что из увиденного вызвало во мне самое сильное восхищение», — продолжает далее Абдул-Латиф, чье египетское путешествие началось незадолго до прихода 1200 года н. э.; и в качестве ответа он вынужден был назвать именно Сфинкса. К сожалению, сейчас справедливость его похвал уже невозможно проверить! Отстрелен нос, отвалилась массивная борода, безнадежно искалечен рот и даже прическа заметно повреждена по краям. Некогда «благостному» рту придано теперь довольно кислое — полупечальное, полупрезрительное — выражение.
Но даже если древний Сфинкс и не улыбается более, он все же остается на своем извечном месте, откуда, невзирая на досадные шрамы и повреждения, продолжает невозмутимо наблюдать за равнодушной сменой эонов.
И еще это странное создание, сочетающее в себе силу льва, разум человека и духовное спокойствие бога, безмолвно учит вечной истине, утверждающей необходимость самоконтроля, благодаря которому человек может преодолеть свою животную природу и подчинить ее себе. Может ли кто-нибудь, глядя на это огромное каменное тело с лапами и когтями хищника, но головой и лицом благородного человеческого существа, не извлечь для себя хотя бы один простой урок? Кто, задумавшись над символическим значением возвышающейся над его прической кобры-урея — символа власти фараона — не догадается, что это знак не только царской власти Сфинкса, но, прежде всего, власти над самим собой? Так этот немой каменный проповедник беседует со всяким, имеющим уши, чтобы слышать.
