Дмитрий Мережковский - Павел. Августин

Дело любви, а значит, и победа над миром, иногда решается заботой не столько о больных человеческих душах, сколько о больных человеческих желудках. «Впредь пей не одну воду, но прибавляй немного вина, ради (больного) твоего желудка», — пишет Павел Тимофею (II, 5, 23), и тотчас же после того: «Царь царствующих и Господь господствующих… в свете неприступном живет» (II, 6, 15–16). Это великое, божественное, так же для него важно, как то малое, человеческое: солнце одной любви — в каждом атоме плоти. Этого же святые не знают так, как знает Павел.

«Трезвым будь… Дело твое совершай (трезво)», — говорит он ученикам (II Тим. 4, 5) и мог бы сказать себе самому. «Все бегут на ристалище, но только один получает награду: так бегите, чтобы получить… Я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух» (I Кор. 9, 24–26).

Вот почему дело его — дело любви — крепчайшее изо всех человеческих дел: бесконечно крепкое, потому что бесконечно трезвое.

«Господи! что мне делать?» — первый вопрос его, на пути в Дамаск. «Что мне делать?» и значит: «Как любить?» — «Встань и иди в Дамаск: там тебе будет сказано, что делать… ибо Я для того и явился тебе, чтобы поставить тебя служителем того, что ты уже видел и что Я еще открою тебе» (Д. А. 22, 10; 26, 16). Так замысел Павла весь предсказан, «предопределен», самим Иисусом, в первый же миг явления.

«И тотчас Павел начал смело проповедовать в Дамаске… доказывая… что сей Иисус есть Христос (Мессия). Когда же прошло много дней, Иудеи согласились убить Савла… Ученики же, ночью, взяв его, спустили по городской стене, в корзине. Савл прибыл в Иерусалим и хотел пристать к ученикам, но все боялись его, не веря, что он — ученик» (Д. А. 9, 20–26).

Так, в самом начале, оказался Павел между двух огней — внешних врагов, Иудеев, и внутренних врагов, братьев своих. «Иосия же, прозванный от Апостолов „Варнавою“, что значит „Сын Утешения“, Левит родом, Кипрянин» (Д. А. 4, 36), Иудей-Эллинист, «взяв Павла, привел его к Апостолам и рассказал им, как на пути он видел Господа… и как смело проповедовал в Дамаске, во имя Иисуса. И пребывал с ними Павел, входя и исходя, в Иерусалиме, и смело проповедовал… Состязался также с Эллинистами (Иудеями), а они покушались убить его. Братья же, узнав о том, отправили его в Кесарию (Приморскую), а оттуда — в Тарс» (Д. А. 9, 25–30).

Так — по свидетельству «Деяний Апостолов», но по свидетельству самого Павла — не так: «…с плотью и кровью (человеческой) я не стал тогда же советоваться и не пошел в Иерусалим к Апостолам — (к Церкви), — а пошел в Аравию и опять возвратился в Дамаск… И только три года спустя, ходил в Иерусалим… После же сего отошел в страны Сирии и Киликии… И через четырнадцать лет, ходил опять в Иерусалим» (Гал. 1, 17–23; 2, 1).

Очень возможно и даже вероятно, что в эти четырнадцать лет, проведенных Павлом в Сирии — Киликии, а может быть, и в первом, уже «апостольском» путешествии по внутренним областям Малой Азии — Фригии, Памфилии, Галатии, Иконии и на о. Кипре, — включает он и те три года, проведенных в Аравии.[26] Это тем более вероятно, что тамошнее пребывание его, по свидетельству Луки, очень кратко: днями измеряется, а не годами (Д. А. 9, 23). Так же вероятно, что Павел провел эти три года не в совершенной пустыне, какой нам представляется Аравия, а в соседних с Дамаском городах Набатейского царства; но частью, может быть, и в пустыне совершенной, где «духом возрастал и укреплялся», как Иоанн Предтеча в за-Иорданской пустыне (Лк. 1, 80; 2, 40), и сам Иисус, в Назарете, за тридцать лет утаенной жизни своей. Как бы второе младенчество, после второго рождения, наступает для Павла в этой пустыне, где надо ему не только переучиться всему, что он знает, от самого Христа, единственного Учителя, но и переродиться во всем, чем он жил: вот почему «не пошел он к Апостолам», оставаясь все эти годы как бы вне Церкви.

Проповедь Павла разделяется (не им самим, впрочем) если не по внешним признакам, то по внутреннему смыслу на три апостольских путешествия: первое — по Востоку, последнее — по Западу и среднее — соединяющее Восток с Западом, Европу с Азией. Исходная точка первого — новая столица семитского Востока, Антиохия; исходная точка последнего — новая столица Эллинского Запада, Коринф; а средняя, соединяющая точка — столица Востока и Запада, Эфес. «Благовествование Христово распространено мною от Иерусалима до Иллирика» (Рим. 15, 19). — «В первый раз, в Антиохии, ученики (Христа) стали называться христианами» (Д. А. 11, 26). С именем этим и войдет христианство в историю. Вся будущность его и весь смысл — в одном этом имени: «Иисус — Христос, Царь единственный на земле, как на небе». По имени этого сам Павел, главный виновник его, не знает, может быть, потому что Христос для него больше христианства. А между тем не кто иной, как Павел, и превратил именно здесь, в Антиохии, столице всемирного Эллинства, Иудейскую общину, qagal (не было другого слова и на арамейском языке самого Иисуса), в Церковь Вселенскую и «еретиков Назареян» — в «христиан».

Если не внутренне, то внешне преувеличивает Павел, когда говорит: «Слово благовествования пребывает у вас (Колоссян), как и во всем мире» (1, 6). «Слово Господне пронеслось от вас (общины Фессалоникийской) не только в Македонии и Ахайии, но и везде» (I Фес. 1, 8). В действительности Павел, не удаляясь от больших римских торговых и военных дорог, захватывает проповедью только побережные области, — большей частью гавани, и не заходит в глубь страны. Всюду, на пути своем, встречает он синагоги Иудейского Рассеяния, с готовыми для него ячейками из «прозелитов», «чтущих Бога», язычников, — не только помощь, но и помеху, — свинцовый на ногах его груз: следуя за ним по пятам, разрушают они все, что он сделал.[27]

Внутренние, впрочем, в самой Церкви, враги — «лжебратия», для него еще опаснее внешних: эти разрушают извне, а те — изнутри. Глухи остаются к проповеди его и язычники, «мудрые и сильные мира сего»; слышат ее только слабые, «глупые», «ничего не значащие», — рабы, женщины и дети, — «сор для мира», «прах, всеми попираемый».

Он и сам такой же: бедный из бедных, мелкий ремесленник, и вся «похвала» его в том, чтобы никому не быть в тяжесть. «С ними (Акилой и Приской) остался он, по одинаковости ремесла» — шатрово-обойного (Д. А. 18, 3). Так же, как все раввины, Павел, до конца дней своих, будет зарабатывать себе хлеб насущный ремеслом: «хлеба ни у кого не ели мы даром» (II Фес. 3, 8).

— «Помните, братья, труд наш и изнурение, ночью и днем, чтобы не отяготить никого из вас» (I Фес. 2, 9).

Письма за него пишут другие, потому что некогда писать самому; только «приветствие», что служит «знаком» подлинности, во всяком письме, пишет собственноручно (II Фес. 3, 17). «Видите, какими большими буквами, pelikois grammasin, я написал вам», — хвалится он простодушно (Гал. 6, 11). Буквы, может быть, большие оттого, что мелко не может писать пальцами, окоченелыми от тяжелого, чесального гребня на ткацко-обойном станке.[28]

Вот где малое больше великого. Руки Иисуса-плотника, в Назаретские дни, может быть, так же мозолисты, как руки Павла.

Как все еще глубоко и живо язычество-эллинство; как, с нашей только исторической, человеческой — точки зрения, почти безнадежно, в эти дни, Павлово-Иисусово дело, — об этом лучше всего судить по таким язычникам, как современник Павла (35 — 125 гг.), живущий в Херонее Бэотийской, в двух шагах от Афин, где Павел проповедует, и от Коринфа, где он основывает одну из первых общин, — восемнадцатилетний юноша, Плутарх, поклонник тех самых страдающих и умирающих, богов, что некогда, в Тарсе, в самосожжении бога Сандлона-Геракла, искушали и отрока Савла.[29] Очень знаменательно, что ни одним словом не упоминает Плутарх о Христе, как будто вовсе не знает Его или не хочет знать, уже во II веке, когда христианство проповедано по всему «кругу земель», от Иерусалима до Рима, а может быть, и до Столпов Геркулесовых.

«Нечто странное (новое) влагаешь ты в уши наши», — мог бы сказать Павлу и Плутарх, как скажут ему Афиняне (Д. А. 17, 20). Это «новое» не нужно Плутарху или даже вредно, убийственно. Детски счастливый, спокойный, невинный, «предопределенный», язычник, не хочет он и не может знать Христа.[30] Понял ли бы он речь Павла к Афинянам? Если бы и понял, то ко Христу не обратился бы. Близость Павла к Плутарху — близость двух параллельных, только в бесконечности сходящихся, линий.

Павел говорит в Афинах с эллинскими философами, на их языке: Бога называет «божеством», theión (Д. А. 17, 29). — «Для Эллинов я был, как Эллин… для всех я сделался всем» (I Кор. 9, 19–22). — «Кажется, он проповедует о (каких-то) чужеземных божествах, daimonion», — говорят о Павле «эпикурейские и стоические философы» (Д. А. 17, 18). Два «божества чужеземных» для них — «бог Иисус» и «богиня Воскресение», Anástasis. — «И одни насмехались над Павлом, а другие говорили: „Об этом послушаем тебя в другое время!“» (Д. А. 17, 32). Хуже для Павла иудейских палок эти эллинские насмешки. «Спасение Божие послано язычникам: они и услышат» (Д. А. 28, 28). Вот как «услышали»; вот для кого он предал «надежду Израиля» (Д. А. 28, 20).