Андрей Кураев - Второе пришествие апокрифов. Проповедь о «порче» вместо проповеди о Христе.
Книжка удачная читая ее, так и слышишь неподдельные разговорные интонации, бабушкины пересуды. В качестве источника по этнографии, по народным верованиям она ценна и незаменима. Но боюсь, что издана она не для этнографов. И читается она скорее как введение в мир Православия. Но Православие, предстающее со страниц этой книжки очень уж странное. На всю книжку в 126 страниц ни одной цитаты из Евангелия. Лишь на последней страничке приведено одно изречение апостола Павла и это единственное место из всей Библии, воспомянутое составителями и рассказчиками.
Даже имя Христово практически отсутствует в этой книжке. Все связывают свои надежды и верования только с Матронушкой. “Умру, ходите ко мне на могилку, я всегда там буду, не ищите никого другого. Не ищите никого, иначе обманетесь”[50]. “Видя все это, я как-то сказала: Матушка, как жалко, что никто из людей не узнает, какие чудеса Богом вы творите, а она мне в ответ:Как это не узнают? Узнают. Ты и напишешь… Цепляйтесь все-все за мою пяточку, и спасетесь, и не отрывайтесь от меня, держитесь крепче[51]. “И вот вижу сон: стою и смотрю, как Матушка облачается в мундир генеральский царских времен с аксельбантами, лентой полосатой через плечо и прикрепляет на груди множество значков, а я спрашиваю: Матушка, что это такое?. Она отвечает: Это регалии мои заслуги перед Богом. Я спрашиваю:А куда же Вы так одеваетесь? А она недовольно: Куда-куда к Самому Богу Саваофу на поклон[52]
Не помню я такой интонации ни у кого из святых древности. Никто не называл себя “столпом России”[53]. Никто не говорил о своих “заслугах”, никто не считал себя последним праведником на земле. Оптинский старец Макарий именно мнение человека о себе самом считал критерием его праведности: “Из одного этого, что странник говорит вам: “В доме вашем стала умножаться благодать”; а вы пишете, что ничего особенного не видите и не понимаете, и угрожает, говоря, что “если не станете его принимать, то смотрите, не потужите, что не будет ходить”, и еще говорит, что “весь град его молитвами держится”, нельзя поверить его святости; нигде не видим в житиях, чтобы святые или праведные сами о себе так проповедовали, а напротив считали себя прах и пепел и недостойными, а благодать Божия действовала чрез них”[54].
Но не только по этой причине книжка с такими сентенциями должна была быть изъята из православной книготорговли. По сути своей тот взгляд на Матрону, который выражен в этой книге, не является православным. Это скорее жизнеописание какой-нибудь магической целительницы и ясновидицы вроде Ванги, но не христианки.
Религиозная жизнь персонажей этой книжки вращается главным образом вокруг “сглазов” и “порчи”. “К Матушке приходили разные люди, в том числе и темные, после которых она болела, сникала и говорила: за борьбу с ними она расплачивается болезнями. Рассказывала она мне, что сидячей стала так: Шла в храме после причастия и знала, что к ней подойдет женщина и отнимет у нее хождение. Так и было”[55]. “Матушка сказала: Бывают мнимые болезни, их насылают. Боже упаси поднимать на улице что-либо из вещей или денег[56]. “В дни демонстраций Матушка просила закрывать окна, форточки, двери. Полчища демонов заняли все пространство, весь воздух и объяли всех людей”. Оказывается, оконное стекло может остановить демонов. Живи под стеклянным колпаком и спасешься… Но не стоит на это надеяться. Как предупреждал прп. Антоний Великий: “Если бы демоны обложены были бы такими же телами, как и мы, то могли бы они сказать: людей[57] укрывающихся мы не находим, а найденным причиним вред. Тогда и мы могли бы укрыться и утаиться от них, заперев двери. Но они не таковы; могут входить и в запертые двери” (свт. Афанасий Великий. Житие Антония, 28).
Так что же это за “насланные болезни”, что это за “сглазы” и “порчи”?
Поскольку же мы ничего не узнаем о “порче” из книг по богословию и истории церковной мысли, то надо обратиться к историкам, изучавшим народные верования. Н. Костомаров так пишет об этом народном убеждении: “Под именем порчи в обширном смысле разумелось вообще нанесение вреда человеческому здоровью от злоумышления или зложелательства, при участии нечистой силы; но в тесном смысле сюда относились по преимуществу те нервные болезни, которые внезапностью и исключительным ужасом припадков потрясают воображение, настроенное к таинственным толкованиям… Порча сообщалась через разные предметы, посредством ветра и выимки следа. Равным образом колдуны пересылали свое зложелательство через подмет разных вещей, к которым случайно мог прикоснуться тот, на кого обращалось злое намерение. Не только верили, но даже избегали сомненья в том, что причины таких явлений надобно искать исключительно во влиянии злых духов, а не в обыкновенной природе. Очень часто появлялись беснующиеся и кликуши. Кликушами они называются потому, что кликали на кого-нибудь, то есть указывали, что такой-то их испортил. О таких бесноватых ходили изустно и письменно истории самые мрачные и вместе самые затейливые. В одном из сборников XVII в. есть повесть об одной священнической дочери, в первую ночь своего брака подвергнувшейся власти бесов, потому что муж ее неосторожно вышел, оставив дверь отворенной и неосененной крестным знамением. Бесы таскали ее на болото, терзали и мучили. Она делалась беременной и рождала чудовищ, наподобие змей, которые сосали ее до крови… Появление кликуш в городах было истинным наказанием для всего общества; их указания часто принимались и преследовались судом. По одному клику бесноватой <женщины брали обвиняемого ею человека и подвергали пыткам. иногда притворные кликуши служили орудием корыстолюбивым воеводам и дьякам; последние нарочно подущали их обвинять богатых хозяев, чтобы потом придраться и ограбить последних. А если кто-нибудь, обезумленный страданиями пытки, наскажет на себя, что он действительно колдун, того сжигали на срубе. Между тем правительство, получив известие о распространении порчи и появлении кликуш в каком-нибудь крае, посылало туда нарочных сыщиков отыскивать и выводить ведунов и ведуний; всеобщее зло удваивалось. Часто обыкновенная болезнь человека служила началом дела о колдовстве. Больное воображение искало причин болезни и тотчас нападало на мысль, что болезнь происходит от супостата. Томит сухота сердечная, есть-пить не хочется, свет белый не мил – верно, напустили, может быть, из-под ветру или со следа, а может быть, зелия чревно-отравного дали, что чаровница собрала в ночь Купалы. Домашние придумывали, от кого бы могла случиться беда. Они имели право указывать на ведуна и просить сыску; а нужно, чтобы только заподозрили в ведовстве – до пытки не далеко. Самый ничтожный факт, если его не могли объяснить, достаточен, чтобы обвинить человека в колдовстве… Во время войны боялись, чтобы чужие государи не подослали волшебниц испортить государеву семью. Опасение, чтобы лихие люди не нанесли порчи царю и царскому семейству, не имело границ. Чуть только случилось прихворнуть государыне или кому-нибудь из царских детей, сейчас подозревали, что их испортили, сглазили или напустили на них худобу. Если в домашнем царском быту возникал какой-нибудь спор между супругами – и этому искали причины в ведовстве и порче. Болезнь царского младенца приписывалась сглазу и порче”[58].
“В старину ни одно дело не обходилось без обвинений в чародействе” – пишет исследователь русского фольклора А. Афанасьев[59]. “И до сих пор работы Афанасьева выходили в 1860-х годах простой народ думает, что все калеки, расслабленные и хворые изурочены колдунами и нечистой силой; всякое телесное страдание и всякое тревожное чувство приписываются порче “недобрых людей”, их завистливой мысли, оговору и сглазу и называются напускной тоской; нервные болезни – кликушество, икота и падучая, а равно грыжа, сухотка, и колотье признаются поселянами за действие злых духов, <насланных на человека на срок или навсегда мстительным колдуном. Сами больные, разделяя то же убеждение, выкрикивают во время припадков имена своих врагов, подозреваемых в наслании болезни, и обвиняют их в этом мнимом преступлении”[60].
И даже прямое противодействие церковных проповедников этому верованию перетолковывалось в его же пользу. Так, когда в ХIХ столетии священник попытался разъяснить крестьянам, что подозреваемая ими женщина никак не виновата в “порче”, то есть в том, что в деревне развелось множество истеричек-кликуш, крестьяне решили, что колдунья испортила и батюшку, который однажды зашел к ней в хату и пил у нее чай. “Пошли разные толки и рассказы о том, будто бы во время службы батюшка забывает выходить с дарами, не может вынести креста, так как он сам “спорчен”. Все это оказалось игрой воображения, лишенного всякого основания, и показывает, какой высокой степени нервного возбуждения достигло все население, едва не впавшее в массовые галлюцинации”[61].
