Арчибальд Кронин - Ключи Царства
— Я должен подготовить вас к перемене. Так как нам грозит голод, мы отправляемся в деревню Лиу. Там, уверяю вас, вы найдете настоящее изобилие… — он улыбнулся. — А вы, сестра Марта, прежде чем вы вернетесь, вы узнаете там множество способов приготовления баранины. Я знаю, вам там понравится. А что касается детей… это будет для них чудесными каникулами.
Сначала они были совершенно ошеломлены. Потом Марта и Клотильда заулыбались, поняв, что это нарушит монотонность их жизни, — их уже влекло и захватывало предстоящее приключение.
— Вы уж, конечно, думаете, что мы соберемся за пять минут, — добродушно проворчала Марта, впервые за много недель поглядывая на преподобную мать, словно ища ее одобрения.
Это был первый слабый жест, зовущий к примирению, но Мария-Вероника, стоящая рядом, не сделала ответного жеста.
— Да, вы должны поторапливаться, — отец Чисхолм говорил почти весело. — Малышей упакуют в корзинки, а другие будут поочередно ехать верхом и идти пешком. Ночи сейчас теплые и хорошие. Лиучи позаботится о вас. Если вы сегодня выедете, то через неделю уже будете в деревне.
Клотильда хихикнула:
— Мы будем похожи на какое-то египетское племя.
Священник кивнул:
— Я дам Иосифу корзину моих голубей. Каждый вечер он должен выпускать одного, чтобы я получал сведения о вашем путешествии
— Как! — воскликнули одновременно Марта и Клотильда. — Разве вы не едете с нами?
— Я, может, приеду попозже, — Фрэнсис почувствовал себя счастливым оттого, что нужен им. — Но понимаете, кто-то же должен оставаться в миссии. Преподобная мать и вы обе будете пионерами.
Мария-Вероника медленно сказала:
— Я не могу поехать.
Сначала он подумал, что она все еще продолжает старую распрю и не хочет ехать с этими двумя, но взглянув в ее лицо, понял, что это что-то другое. Он сказал убеждающе:
— Это будет очень приятная поездка. Перемена пойдет вам на пользу.
Она покачала головой.
— Я должна буду, и очень скоро, предпринять более далекое путешествие.
Наступила длительная пауза. Потом, стоя очень тихо, она сказала без всякого выражения:
— Я должна возвратиться в Германию… чтобы распорядиться передачей нашему… ордену… моего имения, — она смотрела вдаль. — Мой брат убит в бою.
И до этого молчание было глубоким, теперь же стояла мертвая тишина. Ее нарушила Клотильда, разразившись неистовыми слезами. Потом Марта, словно зверь, пойманный в ловушку, невольно опустила голову в сочувствии. Отец Чисхолм в глубокой печали переводил взгляд с одной на другую. Потом он молча ушел.
Через две недели после прибытия путников в Лиу наступил день отъезда Марии-Вероники. Он все еще не мог в это поверить. По последним сведениям, полученным из деревни с голубиной почтой, дети были примитивно, но удобно размещены и ошалели от избытка здоровья и жизнерадостности на чистом горном воздухе. Отец Чисхолм имел все основания поздравить себя со своей находчивостью. Однако, когда они шли рядом с Марией-Вероникой к ступенькам причала, предшествуемые двумя носильщиками, которые несли ее багаж на длинных, положенных на плечи шестах, он чувствовал отчаянное одиночество.
Пока укладывали ее вещи в сампан, они стояли на пристани. Сзади них лежал город с его приглушенно-унылым ропотом. Перед ними на середине реки стояла готовая к отплытию джонка. Серовато-коричневая вода, плещущаяся в ее борта, сливалась вдали с серым горизонтом. Фрэнсис не мог найти слов, чтобы выразить свои чувства. Она так много значила для него, эта необыкновенная женщина, с его помощью, ободрением, дружбой.
Перед ними лежало будущее, которому не видно было конца, будущее, заполненное их общим трудом. А теперь она уходила от него, неожиданно, чуть не украдкой, уходила в дымку тьмы и тумана. Он, наконец, вздохнул и с усилием улыбнулся ей:
— Хоть моя страна и воюет с вашей, помните… я не враг вам…
Эти сдержанные слова, и то, что не было сказано, но скрывалось за ними, было так похоже на него, так напоминало ей все, чем она в нем восхищалась, что это поколебало ее решимость быть сильной. Она смотрела на его худощавую фигуру, худое лицо и редеющие волосы, и слезы затуманили ее прекрасные глаза.
— Мой дорогой… дорогой друг… я никогда не забуду вас, — она сжала ему руку и быстро вошла в маленькую лодчонку, которая должна была доставить ее на джонку. Он стоял на месте, опираясь на свой старый зонтик из шотландки, сощурив глаза от блеска воды, пока джонка не превратилась в пятнышко, уплывающее, исчезающее за краем неба.
Без ведома Марии-Вероники он сунул в ее багаж маленькую старинную статуэтку испанской мадонны, которую ему подарил отец Тэррент. Это была единственная ценная вещь, принадлежавшая ему. Мария-Вероника часто восхищалась ею. Он повернулся и медленно побрел домой. В саду, который она насадила и который так любила, Фрэнсис остановился, благодарный за мир и тишину, царившие здесь. Воздух был полон аромата лилий. Старый Фу, садовник, его единственный товарищ в покинутой миссии, подрезал кусты азалий, нежно ощупывая их руками. Фрэнсис почувствовал, что смертельно устал после всего, что ему пришлось пережить за последнее время. Еще одна глава его жизни закончилась: впервые он смутно почувствовал, что стареет. Фрэнсис сел на скамейку под индийской смоковницей, чьи вертикальные ветви укоренившись в земле, образовали шатер, и оперся локтями на сосновый стол, который тут поставила Мария-Вероника. Старый Фу, подрезая азалии, притворился, что не видит его, когда минуту спустя он опустил голову на руки.
11
Широкие листья индийской смоковницы по-прежнему укрывали его под своей тенью, когда он, сидя за садовым столом, перелистывал страницы своего дневника. Но руки, листавшие его, покрылись набухшими венами и слегка дрожали (ему это казалось странным обманом чувств). Конечно, старый Фу больше не наблюдал за ним, разве что сквозь какую-нибудь щелочку в небе. Вместо него два молодых садовника склонились над клумбой с азалиями, а отец Чжоу, его китайский священник — маленький, мягкий и скромный — шагал со своим молитвенником на почтительном расстоянии от него, следя за ним с сыновней любовью теплыми карими глазами. Августовское солнце пронизывало усадьбу миссии сухим светом, подобным искрящемуся золотому вину. С площадки для игр доносились счастливые крики играющих детей, возвещающие ему, что уже одиннадцать часов. Его дети или, вернее, поправился он с усмешкой, дети его детей…
Как несправедливо обошлось с ним время, пронеслось так быстро, нагромождая на него год за годом быстрее, чем он успевал распорядиться ими. Веселое красное лицо, пухлое и улыбающееся, всплыло перед ним над полным стаканом молока и нарушило его виденья. Отец Чисхолм притворно нахмурился, когда мать Мерси Мария приблизилась к нему, досадуя на это новое напоминание о его возрасте… опять ее хитрости и уловки и это нянченье…
Ему всего шестьдесят семь… ну, допустим, в следующем месяце будет шестьдесят восемь… это же пустяки… да он поздоровее многих молодых.
— Я же вам говорил, чтобы вы не носили мне эту гадость.
Она улыбнулась успокаивающе, — энергичная, суетливая, покровительственная.
— Вам необходимо это, отец, если вы упорствуете и собираетесь предпринять это длинное и ненужное путешествие, — она помолчала. — Я не понимаю, почему отец Чжоу и доктор Фиске не могут поехать одни?
— Не понимаете?
— Правда, не понимаю.
— Это весьма прискорбно, дорогая сестра, значит, ваш разум слабеет.
Она снисходительно рассмеялась и попыталась уговорить его.
— Я скажу Джошуа, что вы решили не ехать, да?
— Скажите ему, чтобы через час пони были готовы.
Мерси Мария удалилась, сокрушенно качая головой. Отец Чисхолм снова улыбнулся, он испытывал сдержанный триумф человека, настоявшего на своем. Потом старый священник стал пить свое молоко — теперь, когда она ушла, незачем было делать гримасу — и снова принялся неторопливо перечитывать свой дневник. В последнее время у него вошло в привычку вызывать перед собой воспоминания, перевертывая наугад потершиеся, с загнутыми уголками страницы.
В это утро первой датой, почему-то открывшейся ему, был октябрь 1917.
«Несмотря на то, что жизнь в Байтане стала легче, рис уродился хорошо, и мои милые малыши благополучно вернулись из Лиу, все последнее время я чувствую себя очень подавленным; однако, сегодня совершенно незначительное происшествие до нелепости обрадовало меня.
Я уезжал на четыре дня на ежегодную конференцию, которую папский префект счел нужным проводить в Сэньсяне. Сидя в своем медвежьем углу, я воображал, что мне не грозят подобные «пикники». В самом деле, мы, миссионеры, разбросаны так далеко друг от друга и нас так мало — всего лишь отец Сюретт, бедный преемник Тибодо, три китайских священника из Чжэкоу и отец Ван Дуин, голландец из Ракаи, — что, казалось бы, не стоит по такому поводу пускаться в долгое путешествие по реке. Но надо было «обменяться мнениями». И, естественно, я несдержанно высказался против «агрессивных методов обращения в христианство», рассердился и процитировал слова кузена господина Пао: «Вы, миссионеры, приходите к нам со своим Евангелием, а уходите с нашей землей».
